Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [113]

Герцог подошёл и кинжалом разрезал все узлы пленника.

Георг Мейер вскочил на ноги и отряхнулся, словно собака, выскочившая из воды. Обещание богатства в этой и безнаказанности — в той — жизни, сделало его совсем весёлым, он даже позабыл только что полученные удары бича.

— Говори, я слушаю! — произнёс герцог, садясь в походное кресло.

— А индульгенция, ваша светлость? — нерешительно проговорил немец.

— Ах, да, ты мне не веришь. Ну и прекрасно, вот она, — и герцог достал с груди небольшой молитвенник, в котором, сложенная в 8 раз, лежала папская индульгенция, писанная на пергаменте. Место для имени было оставлено, а также место для числа, месяца и года.

— Видишь, всё в порядке, говори, и она твоя.

— А не мало ли капитала на первое обзаведение? — жадный взгляд немца перешёл на мешок с золотом. — Если я открою вашей светлости роковую тайну, мне придётся бежать отсюда далеко.

— Я не торгуюсь и обещаний обратно не беру, — с полуулыбкой отозвался герцог, — но говори скорее.

— Ваша светлость, — вдруг снова заговорил умоляющим тоном Мейер, — я сам могу только читать, и то по складам, — кто же мне впишет в эту святую индульгенцию моё имя? Могут подумать, что я её украл!

— Об этом не беспокойся. Мессир Франсуа знает грамоту за нас обоих, я прикажу ему вписать немедленно! Не самому же мне марать руки в чернила…

— Но ваша светлость, нельзя ли это сделать теперь же?

— Ах, ты глупый, глупый, — расхохотался герцог, — или ты забыл, что святейшая индульгенция имеет силу только до того часу, когда она выдана? Следовательно, если я тебе выдам её сейчас, то она не будет иметь силы против того греха, который тебе придётся совершить, чтобы получить ее.

Немец, очевидно, был очень сконфужен этим софизмом, он повалился снова к ногам герцога и умолял его не выдавать его орденскому капитулу, если за ним явятся приставы.

— Ну, кто же, говори, кто приказал тебе устроить со мною эту подлость? Неужели граф Брауншвейг, мой соперник…

— Нет, благородный господин, светлейший герцог, как можно? Граф Брауншвейг — рыцарь в полном смысле слова, но у нас в ордене есть другие враги, которые не постоят за средствами погубить вас. Бойтесь их, берегитесь!

— Но кто же они и что я сделал, чтобы заслужить такую ненависть? — переспросил удивлённый герцог, думавший, что назвав графа Брауншвейга, он назвал своего тайного врага.

— Ну, будь что будет, — набожно крестясь, сказал Георг Мейер, — пусть я буду анафема, если солгу хоть словом такому благородному и милостивому господину, как ваша светлость. Меня подослал к вам, по приказу всего орденского капитула, знаменитый комтур Марквард Зальцбах! Но только умоляю, заклинаю, молчите, молчите, или я погиб, и ваша светлость не минует нового удара, — предавший этими словами своих подговорщиков немец дрожал всем телом и поминутно оглядывался, боясь, чтобы кто не подслушал его исповеди.

— Марквард Зальцбах! Что я ему сделал? — сказал сам себе изумлённый герцог, — за что? За что? Что я им сделал!?

— Простите, ваша светлость, мою смелость. Марквард, посылая меня к вашей милости, говорил мне под страшной клятвой, что ваша светлость — враг святого ордена, что ваша светлость — еретик, что тот, кто погубит вашу светлость, заслужит царство небесное. Он исповедал меня и приобщил и над святыми дарами взял с меня страшную тайну молчания, но теперь со святейшей индульгенцией на груди, я не боюсь его проклятий.

Герцог задумался.

— Враг святого ордена! Еретик! Наёмные убийцы! Господи, куда я попал, что это за люди? Что это за служители Христа Спасителя?

— Так, ваша светлость, так, это не крейцхеры, это крейццигеры (христораспинатели), — тихо вторил ему униженным тоном Мейер, — они не служители алтаря, а жрецы мамоны, орудие диавольское! Гробы повафленные, полные праха и зловония.

— А, ты ещё здесь! Прочь! — крикнул на него герцог, совсем забывший про немца, так были расстроены его мысли при известии, что весь синклит рыцарский желает его смерти.

— А индульгенция, ваша светлость? Без неё гореть мне в огне геены! — воскликнул он слезливо и снова упал на колени. Герцог бросил ему индульгенцию и мешок с золотом.

— А теперь вон, прочь с глаз моих, попадёшься, не прогневайся, велю повесить на первом дереве, прочь!

Но немец уже не слыхал последних слов. Он задом выскользнул из палатки герцога, словно змея, юркнул между палаток и скоро исчез из глаз герцогской стражи.

Герцог несколько секунд сидел в глубокой задумчивости, будущность мрачная, неизвестная томила его. Вчера ещё, обласканный великим магистром и всем рыцарством, он, радостный и счастливый, считал дни и часы, которые ему оставалось провести в бездействии до похода, а теперь этот поход в неверные земли сарацинов страшил его. И немудрено: те самые благородные братья меча, которые только и молили целый день о победах над сарацинами, или рассказывали свои военные подвиги в боях с теми же неверными, оказывались негодяями, злодеями, подсылающими подкупных убийц. Девушка из племени этих самых сарацинов спасла ему жизнь и честь, а наёмный убийца, подосланный рыцарским капитулом, приобщается, готовясь к преступлению, и бежит, как пойманный вор с индульгенцией в руке!