Грустная Снегурочка - [3]

"Двойка" по физике и замечание за рассеянность от Татьяны

Дмитриевны - это все мелочи, не стоит вспоминать. Будешь тут рассеянным... А на перемене спросил у Володьки Большакова, реальна ли в наше, а не фантастическое время, телепортация. Спросил, хотя и сам отлично знал, что нереальна. Володька пощипал нижнюю губу, надулся как аэростат и изрек, что нужно отделять фантазии от действительности. Мол, то, что реально в фантазиях, как правило, нереально в повседневной жизни. И это, мол, надо понимать, чтобы, значит, не отрываться. Вот и все, что изрек друг мой, Володька

Большаков. Конечно, ему все это было легко изрекать, потому что он не видел телепортацию в действии. Здесь, а не на далекой выдуманной планете. Здесь. На земном-преземном пустыре рядом со школой.

Вечером я не пошел играть в хоккей и занял наблюдательный пост

на том же самом перевернутом ведре. И клюшка моя там же валялась;

забыл я ее, оказывается, в сарае.

И почему я раньше не следил за Аозой?

Я сидел на ведре и опять смотрел на звездное небо и на пустырь.

А звезды прямо-таки впивались лучами в грязноватый снег. Звезды висели совсем низко, так что можно было дотронуться и сразу отдернуть руку, чтобы не обжечься, или сорвать с неба и пустить вместо шайбы по льду, и залепить в ворота "шестибэшников".

А еще много у нас вокруг дома развелось кошек. Зимуют себе в подъездах и подвалах, и по утрам дружно орут, требуя внимания, и по вечерам тоже. Это я не зря о кошках. Выскочила вдруг откуда ни возьмись такая на пустырь, когда Аоза пошла по тропинке, а я затаился в своем сарае. Аоза опять возвращалась поздно, у меня к тому времени уже и ноги замерзли, и передумал я все что мог, и предположил кое-что.

Это была даже не кошка, а просто котенок. Он бесстрашно подбежал

к Аозе с явным намерением потереться о ее сапожки, но вдруг отпрыгнул,

ну точно как мяч, умчался метров на десять от тропинки в снег и

остановился. Аоза, разумеется, бросила портфель и потопала за ним. Котенок

в руки не давался, делал короткие перебежки с остановками, словно

дразнил. Истоптали они так с Аозой весь снег, а потом котенок удрал

куда-то за тополя и Аоза осталась посреди пустыря, а портфель ее стоял

на тропинке.

За портфелем ей, наверное, не очень хотелось возвращаться - и она за ним и не пошла. Просто повернулась к нему - и портфель сам собой поднялся над тропинкой, пролетел через пустырь, как шайба после броска Фетисова, и очутился у нее в руках. И она спокойненько пошла домой.

На этот раз я сидел прочно, не падал и на коньки не натыкался.

Но сидел еще долго, очень долго, даже забыл, что замерз. Думал.

Ну, я постараюсь без особых рассуждений, не люблю я долго рассуждать. Все равно что в хоккее: начнешь раздумывать - вмиг шайбу отберут, да еще и в борт впечатают. Уж лучше сразу перейду к делу, чтобы все до конца стало ясно. Я ведь не зря начал с грустной Снегурочки. Эту Снегурочку кто-то подарил папе, когда меня еще и на свете не было, а я уже потом ее у папы позаимствовал. Где-то я читал, что раньше делали такие парусники в бутылках. Проталкивали их сквозь горлышко в сложенном состоянии, а потом дергали за нитку - и кораблик расправлял все свои паруса, так что приходилось только голову ломать: как же это он такой большой пролез в такое маленькое отверстие? Ну вот, Снегурочка была наподобие этих парусников. Тоже в небольшой бутылке, словно замурованная в толще льда, в белой шубке, белой шапке и розовых варежках. И грустная. Очень похожая на Аозу.

Я даже хоккей не пошел смотреть, хотя играл "Спартак" и папа стонал и ахал у телевизора, а мама кричала из кухни: "Алексей, не пугай соседей!" Куском медной проволоки я обмотал горлышко бутылки с пригорюнившейся Снегурочкой, сделал петлю и положил бутылку в портфель. И устроился на диване подумать.

На другой день в школе все было как всегда, только я старался даже не смотреть на Аозу, чтобы она меня ни в чем не заподозрила. И еще с Нефедычем разругался, потому что, оказывается, совсем забыл о матче-реванше с "шестибэшниками" и оставил дома коньки и клюшку. Сбегать за ними на перемене я отказался и сунул под нос разъяренному Нефедычу свою травмированную ладонь, а он обозвал меня эгоистом. Это Сергей-то Нефедов меня! Уж кто бы мычал...

Ладно. Вечером у меня были дела поважней. На английском я передал Володьке Большакову записку. "А в телекинез веришь?" - написал я. Володька подумал, покосился на Августу Александровну, допрашивавшую унылого Мишку Аксенова, нашего лучшего защитника, и прислал ответ. "Саня! Думаю, в принципе он возможен, хотя современная наука об этом ничего не знает".

Современная наука об этом не знала. А вот Аоза знала. И я знал.

Хотя, в принципе, как изъяснялся мой друг Володька Большаков, мог предположить, что летящий над вечерним пустырем портфель мне просто привиделся. Именно поэтому я и взял в школу грустную Снегурочку.

После уроков наши ринулись громить "шестибэшников", а я пошел в школьный спортзал. Десятиклассники играли в волейбол, наш физкультурник Николай Андреич сидел на специальной лесенке в судейском кресле, переливчато свистел в судейский свисток и объявлял счет, мяч гулко бухал в пол, отскакивая от блока, здоровилы-десятиклассники переругивались, а их девицы визжали на скамейке, хлопали в ладоши, изображая болельщиц-фанаток, и дико закатывали глаза. Я забрался на брусья возле сложенных в углу матов и сделал вид, что тоже умираю от игры. Вообще-то вид можно было и не делать, потому что никто на меня не обратил внимания. А вид я делал потому, что смотрел не на игру, а в затянутое сеткой окно спортзала, за которым было видно окно нашего класса. В классе опять горел свет, и возле горшков с зеленью, украшающих подоконник, стояла Аоза. И что она могла все-таки разглядывать в темном небе нашего микрорайона?