Грозовой август - [48]

Викентий Иванович вышел из автобуса, впился глазами в кромешную темень. Ни единой полоски света, ни единого звука. Молчала онемевшая граница. В темноте едва проступали башни танков, короткие стволы пушек. В траве у гусениц танков лежали наготове десантники, ждали команды. Викентий Иванович не видел их лиц, но он и без того знал, что у них сейчас на душе. Застоялись бутугурцы. Четыре года томились в ожидании боев! Полторы тысячи дней и ночей гадали: сегодня или завтра? Может ли это понять человек, не испытавший на себе такой участи?

Когда батальон Ветрова влился в волобоевскую бригаду, нетерпение бутугурцев усилилось еще больше. Фронтовики не словами, а всем своим видом как бы говорили: «Мы в Европе свое дело сделали, посмотрим: на что способны вы?»

Сегодня вечером на привале Баторов присел у танка переобуться. К нему подошел механик-водитель Гиренок. Вся грудь у Гиренка в орденах и медалях. А у Бальжана — один значок ГТО едва поблескивал над кармашком.

— Что сидишь, пехота? — спросил танкист. — Мозоли считаешь?

Возможно, у фронтовика и в мыслях не было обидеть забайкальца. Но Бальжан вспыхнул как свечка:

— Хвастун, — процедил он сквозь зубы.

Механик-водитель не остался в долгу и назвал десантника значкистом и кочколазом. На этом и разошлись.

В тот же вечер в штабном автобусе произошел такой случай. Собрались после ужина офицеры и начали толковать о предстоящем наступлении. Все уже знали, что бригада пойдет в первом эшелоне, и каждому хотелось высказать, что, по его мнению, надо сделать для успешного выполнения боевой задачи. Начальник штаба Сизов напирал на взаимодействие танкистов и десантников, возмущался, что этому вопросу в батальонах не уделяют должного внимания.

— Как же мы будем брать Хинганские высоты, если впереди ни пехоты, ни артиллерии. — Он поглядел на Ветрова и добавил: — А на броне необстрелянные автоматчики.

Последние слова покоробили Ветрова. Он покраснел, точно ему дали пощечину. Вначале хотел, видно, сдержать себя, но не смог. Глянул в упор на Сизова, спросил с обидой и упреком:

— За что оскорбляете, товарищ гвардии полковник?

Вмешался Волобой:

— Не горячись, забайкалец. Придет твой час, и у тебя будет полная возможность доказать, что опасения начальника штаба не имели оснований. Что ж ты кипятишься, как тульский самовар?

Вспомнив сейчас о той короткой стычке, Русанов подумал: «Час наш подходит, но сумеем ли мы доказать, что беспокойства Сизова были напрасными?» Он глянул на фосфорические стрелки часов и направился к танку. В нескольких шагах от автобуса увидел в траве две неподвижные фигуры. Это были Иволгин и Драгунский.

— Как самочувствие, гвардия?

— Признаюсь, странное самочувствие, — ответил Валерий. — Ни черта не боюсь — хоть сейчас на амбразуру, — а волнения побороть не могу.

— Все волнуются, — заметил Русанов. — Без волнения воевать нельзя.

— Скорей бы уж... Что мотают душу?

— Теперь ждать осталось недолго — больше ждали, — тихо сказал Русанов и направился к «Бесстрашному».

Танкисты и десантники лежали в высокой траве у самого танка, смотрели в сторону границы, прислушивались к ночным звукам. Среди бойцов у самой гусеницы сидел Ван Гу-ан — в том же темном халате и соломенной шляпе. Последние дни его возил с собой Державин, чтобы поточнее с его помощью определить границы Халун-Аршанского укрепленного района. Они каждый день колесили у горы Хаирхоньта, взбирались на знаменитую высоту Баин-Цаган, кружили на виллисе вокруг Дзуркин-Харула, накручивали по пятьсот километров в сутки.

Духота томила бойцов. Все, конечно, волновались, но никто не хотел выказывать своего волнения: фронтовики держали гвардейскую марку, бутугурцы тянулись за фронтовиками.

Механик-водитель Гиренок проверил свою машину, подошел к десантникам, лег на траву.

— Ну, славяне, как вас прикажете везти: с ветерком аль потише?

— Давай с ветерком, едрена мышь, — ответил Юртайкин. — Что нам ветер? Он без сучков.

— Только бы тарантас свой не перепутать в темноте, — пробурчал Посохин. — Ночью все кошки серые.

— С тобой все может случиться, — хихикнул в темноте Сеня.

— А что ты смеешься? Я в темноте не шибко вижу. Даже собственных ребятишков однажды перепутал — обмишулился.

— Это как же случилась такая оплошность с твоей стороны? — приподнялся Забалуев.

— Да как... Обыкновенно. Шел поздно вечером с работы. Под мухой, однако, был. Гляжу, паря, в темноте на дороге ребятишки в пыли возятся. Пригляделся к одному — вроде мой. Взял я его, постреленка, под мышку, несу домой. Сейчас, думаю, Матрена накинется за то, что выпил, дай-кось опережу ее. Зашел в избу, кричу командирским голосом: «Пошто за детишками не смотришь? По ночам они шляются где попало!» А она как ширкнет глазищами: «Ты что, говорит, пьянчужка окаянный! Наши все дома — на полатях спят. Кого это ты приволок?» Произвел я вечернюю поверку — и впрямь мои все в наличности — штука в штуку. Ох и попало мне тотда от моей благоверной! Как взяла ухват — насилу спасся в кладовке от ее свирепства.

Викентий Иванович в темноте улыбнулся. «До чего же спокоен этот Посохин! Почему его не волнуют столь опасные минуты жизни? Может быть, он все еще не верит, что скоро начнется война. Задубел, видно, Поликарп, — подумал Русанов, но тут же спохватился: — Безусловно, несу чепуху. Ведь умение видеть в опасности совсем другое, чем опасность, — это и есть драгоценнейшая черта в характере настоящего солдата.»