Грозовой август - [44]

— Это уже другая область, — перебил его Сизов. — Не стратегия, а политика.

— Правильно. А разве стратегию можно отделять от политики? — спросил Русанов. — Я не знаю, как сформулирует нашу задачу правительство, когда наступит час, но я пойду за Хинган освобождать Азию. Ох, и натерпелась она, бедная!

Волобой внимательно слушал замполита, про себя подивился, сколько внутреннего накала у этого степенного на вид человека. Дослушав его, он хитровато спросил:

— А не кажется ли вам, товарищ майор, что союзники и без нас справятся с японцами?

— Совершенно верно, справятся, — спокойно согласился Русанов.

— Так в чем дело? — добродушно улыбнулся комбриг. — Пускай воюют на здоровье! Надо им хоть под конец войны подставить свои плечи под комелек.

— Но в таком случае вторая мировая война затянется еще на долгие годы. А она и без того осточертела людям. Почитай, шесть лет гремят пушки. Азии, как и Европе, тоже нужен мир. Да и нам он здесь необходим не меньше других. Без него мы не можем с легкой душой отпустить солдата домой. Так ведь?

— Безусловно, — согласился комбриг.

— Причем, мир людям нужен не всякий, а счастливый. А я, признаться, что-то не верю, чтобы союзники, изгнав отсюда японцев, преподнесли Азии на блюдечке национальную свободу. Не завелись бы на здешних землях вместо японских леопардов английские львы, а в заливах — американские акулы?

— Да, тут есть над чем поразмышлять, — произнес Волобой, чиркнул серебряной зажигалкой и, повернувшись к начальнику штаба, спросил: — Как думаешь, серьезную базу подвела пехота?

— Пехота бьет на эмоции, а воевать следует не сердцем, а разумом, — не сдавался Сизов. — Броситься очертя голову в самое пекло — мудрости большой не надо. Победить с минимальными потерями — большое искусство.

— Что-то мне не совсем нравится твое мудрое искусство, — с усмешкой ответил ему Волобой. — Это как же получается? Нависнем мы на границе, оттянем на себя Квантунскую армию и будем беречь силы да поглядывать, как Макартур прибирает к рукам Азию...

Сизов посмотрел на командира бригады, потом перевел взгляд на Викентия Ивановича, сказал с болью:

— Если бы вы видели, сколько могил мы оставили в Европе, не рассуждали бы так.

Русанов опустил голову, вздохнул, помолчал.

— Да, потери наши велики — миллионов двадцать, наверное, — медленно произнес он. — И, конечно же, после такой кровопролитной войны ни одна страна не пошла бы на новые жертвы. Ни одна! Уж это точно. А мы обязаны пойти. Мы будем драться за освобождение Азии, за мир. И вообще эту войну на Востоке я бы назвал войной за мир. Именно мы здесь должны оборвать вторую мировую войну и принести народам мир. Это будет великим подвигом с нашей стороны. Да, подвигом!

Волобой чувствовал правоту Русанова. Там на Западе, в Европе, ему некогда было и подумать о проблемах Азии. Они вроде бы его не касались, стояли где-то в стороне. А вот теперь вдруг выросли прямо перед глазами, встали во весь рост. Как человек военный, он отчетливо представлял, насколько трудно будет их решать: на пути противотанковые рвы, узкие горные щели, нехоженые буреломы и заоблачные перевалы.

Их надо преодолеть.

...Когда комбат с замполитом возвращались из штаба бригады, над Керуленом заливался трофейный немецкий аккордеон и отчаянно дребезжала рассохшаяся на жаре Сенькина балалайка. Юртайкин волчком кружился по кругу. Монгольские цирики что-то выкрикивали, одобрительно хлопали в ладоши.

В стороне, у танка, стояли офицеры будыкинской роты, среди них два монгола. Один был постарше, выше ростом, шире в плечах, другой небольшой, кругленький, с пухлыми щеками. Улыбался он по-мальчишески — весело, беззаботно, то и дело трогал руками свой ремень и портупею — видно, недавно надел военную форму.

— Сайн байну! — поздоровался по-монгольски Ветров.

— Привет, — ответил старший и солидно представился, пожимая руку:

— Командир эскадрона капитан Жамбалын.

С капитаном был его коновод Батын Галсан. Он держал поводья и молча улыбался. Назвав себя, со смехом добавил:

— Если не выговорите, зовите просто нухуром. «Нухур» по-нашему значит «друг».

На груди у Жамбалына поблескивал красно-голубой халхингольский значок — на нем чистое голубое небо и взметнувшееся ввысь знамя. Увидев его, Ветров весь просиял.

— Значит, вы тоже там были?

— Да, был, — ответил Жамбалын и, заметив такой же значок на гимнастерке Ветрова, широко улыбнулся. — Выходит, вместе были...

— Могли встретиться где-нибудь у Буир-Нура или на Хамардабе.

— Могли.

— Я часто вспоминаю те горячие денечки у Халхин-Гола — сыпучие пески, Ремизовскую высоту. Там мы и породнились с вами.

В разговоре выяснилось, что монгольские товарищи родом из приграничного Баян-Улэгэйского аймака, куда выходит наш Чуйский тракт. Узнав, что Будыкин жил в Бийске, Жамбалын не удержался от восклицания:

— Это совсем рядом! Шестьсот километров — не расстояние. Приезжайте после войны к нам в Улэгэй пить чай!

Минут через десять монголы стали прощаться.

— Сегодня ночью мы уходим на восток, — сказал Жамбалын, глянув на часы. — Опять в те места...

— И мы туда держим путь — к озеру Хайсандой-Нур — кивнул головой Ветров.