Грозовое лето - [58]

— Твоя Назифа и добрее, и красивее Бибисары, — шепнула гостья.

Загит не откликнулся, неожиданная новость сковала ему сердце.

Через минуту хозяйка принесла кастрюлю, разлила по деревянным чашкам жидкую похлебку.

— Дрова сырые, долго не разгорались, совсем с ними измучалась. Вы, наверно, проголодались?

Загит взял деревянную некрашеную ложку, с сосредоточенным видом начал хлебать, и было заметно, что ему безразлично, вкусное ли кушанье или невкусное.

«Неужели он еще помнит Бибисару?» — подумала Гульямал-апай и встревожилась за судьбу милой Назифы.

Попробовав угощение, она быстро положила ложку и растерянно взглянула на хозяйку.

— Ты же посолить забыла!

— Нет у нас соли, апай, — виновато, едва не плача от стыда, сказала Назифа.

— Знала бы, принесла немного, — покачала головой Гульямал. — У меня еще с царских времен сохранилось полмешка. И запомни, килен, что бабы в таких случаях солят пищу собственными слезами.

— Так мне неудобно, апай, что не могу тебя принять хлебосольно, — застенчиво сказала Назифа. — И чай заварила из сушеной малины.

— Ладно, не переживай, — остановил жену Загит. — Наша гостья хлебнула в жизни и сладкого, и горького. Так что нас не осудит!

— Справедливы твои слова, кустым, — внушительно подтвердила Гульямал. — Скажу открыто: не чаяла я, что так бедно живут начальники кантона.

— Мы, коммунисты, не начальники, а слуги народа, — с подкупающей простотою сказал Загит.

И Гульямал-апай с уважением и одобрением посмотрела на него.

Вымыв посуду, хозяйка постелила гостье на деревянной широкой кровати, а себе и мужу на нарах.

Загит свернул толстую, как кнут, цигарку из махорки, прикурил от угля из печки и вышел на крыльцо, чтоб не одурманить Гульямал и жену крепчайшим, царапающим и горло, и легкие дымом.

Погасла лампа, в печке под пеплом еще рубиново светились угли, но и они минута за минутой темнели, остывали. Назифа, обняв шею мужа, согрелась под тулупом и быстро уснула. А кровать поскрипывала, Гульямал ворочалась, о чем-то напряженно думая, но и она вскоре успокоилась. Загита сон не брал; лежа на спине, он пристально смотрел на темный потолок и вспоминал свое голодное детство, отца и мачеху, несчастных сестренок Гамилю и Фарзану… А брат Султангали, его зловредный братец, уже в те далекие годы связался с Нигматуллой! А с Гайзуллой Загит сдружился еще тогда, когда они оба без порток носились по огородам на берегу реки. Верный, преданный, добрый друг, всегда готовый прийти на помощь!.. Теперь Гайзулла женился на Бибисаре.

Назифа ровно дышала ему в щеку, и дыхание ее было сладким, как парное молоко, и Загит чувствовал себя виноватым перед нею, так доверчиво вручившей ему свою восемнадцатилетнюю судьбу.

Но и забыть шальную Бибисару Загит не мог.

2

Едва усталая Гульямал-апай ступила на деревенскую улицу, ее сразу же окружили односельчане, — одни из них держались робко, словно оглушенные голодом, а другие, наоборот, обнаглели.

— Ну, была в ревкоме?

— Когда Загит пришлет землякам хлеба?

— Сам-то небось обожрался бараниной и белыми калачами!

«Сказала бы я вам о похлебке без соли на столе Загита, но ведь не поверите!..» И Гульямал-апай заявила наобум, но чрезвычайно уверенно:

— Загит просил продержаться еще неделю. Не дольше!

Она никак не ожидала, что встречавшие ее удовлетворятся этим обещанием и тотчас же разойдутся по избам. Позднее она догадалась, что людям пришлась по душе откровенность: «Сейчас хлеба нету» — и точность: «Терпите неделю», — и закаялась произносить призывные речи, чем, признаться, грешила после возвращения в аул из армии.

Еле передвигая ноющие от изнеможения ноги в скрипящих по снегу валенках, Гульямал добралась до дома, толкнула дверь и почувствовала, что голова кружится, вот-вот упадет. Цепляясь за стенку, она доковыляла до стола и села на лавку, не сняв полушубка.

На нарах полулежала Сайдеямал, закутавшаяся в камзол, накинув на плечи дубленый полушубок. Она безучастно, как бы в забытьи, встретила Гульямал, но та не обиделась, знала, что старуха после избиения ее дутовскими казаками попросту одеревенела.

— Килен! Киленкэй моя! Хлеба принесла из кантона?

— Принесла, принесла…

Переведя дыхание, Гульямал заставила себя подняться, набила очаг под казаном хворостом, раздула огонь. Она двигалась по избе через силу, дышала сипло и молчала, но Сайдеямал, как видно, и не ждала от нее новостей.

В дом влетел запыхавшийся Аптрахим, без шапки и полушубка, в высоких, с чужой ноги, валенках, остановился на пороге, держась за дверную ручку.

— Замерзнешь, не лето же! — крикнула Гульямал, но не раздраженно, а бодро. — Садись к печке, грейся!

Мальчишка, часто шмыгая носом, пошел к нарам, сел рядом с Сайдеямал.

— Парень ты храбрый, — продолжала Гульямал еще веселее, чтобы встряхнуть Аптрахима и, главным образом, себя. — Помню, как ты ударил в прошлом году муллу по голове, когда он приставал ко мне. Джигит! Храбрец! Чего же сейчас-то стесняешься?

Аптрахим любил ласковую, заботливую Гульямал-апай, но на этот раз тянул, уставившись в пляшущее в очаге пламя.

— Ты что, кустым, оглох?

— Атай велел… Говорит, Загит-агай, наверно, хлеба прислал. Совсем захворал атай.