Они сидят и ждут.
За спиной у них, весело похрустывая, жует траву Малыш; собаки нет-нет да зевнут — громко, во всю пасть — и тут же скосят глаз друг на друга; но они уже успокоились и даже не ощериваются. Подпасок спит, раскинув ноги, с навеса прямо на живот ему шлепаются тяжелые дождевые капли.
Тучи начинают рассеиваться.
Полночь, должно быть, уже позади.
— Ты кого хочешь? — спрашивает старик.
— Мальчика, — выговаривает Бенке.
Старик кивает, но не продолжает разговора. Бенке смотрит на него, стараясь угадать, по нраву ли пришлось старику высказанное им желание.
Умудрены и таинственны такие вот старые лица. Следы страстей на них уже стерлись, превратившись в мудрость, как трава, высыхая, превращается в сено.
— Ведь мальчик-то лучше? — спрашивает наконец Бенке.
— Для родителей, может, и лучше, — отвечает старик.
В небе с девственной самоуверенностью появляется нарастающий серп луны. Из ночной тьмы медленно возникают контуры деревьев.
— Что ж, разве дитя не родителям принадлежит? — спрашивает Бенке.
— Так говорится, — отзывается старик.
— Только говорится?
— Да, только говорится. На самом деле дитя всему миру принадлежит. А в мире горя не оберешься! Горя да бед. И все от мужчин идет, только от них. Мужчинам солнце да звезды подавай, они все кверху тянутся, а земля-то и рушится у них под ногами. Но ведь живем мы на земле, земля — родина человеку. Значит, она и должна дать нам все, что благословенно средь людей. И радость дать должна, и тепло, и плоды, что сами по себе смеются…
Старик умолкает, и в чуть брезжущем предутреннем свете росой поблескивают его глаза.
— Девочки миру нужны! — говорит он наконец.
А в Бенке идет непонятная внутренняя борьба. Он и сам не знает почему, только хочется ему плакать.
Но плакать он не умеет.
Слабо светится костер, и нежно, как подрастающая девочка, улыбается луна.
Они ждут.
Наконец в доме начинается движение, и тетушка Илла, радуясь, кричит им, что родилась девочка. При этой вести счастьем озаряется лицо старика. А Бенке сперва испуганно вскидывает голову, но потом вдруг из глаз его брызжут слезы.
— Не реви, парень, — ласково говорит старик.
— Я не реву, — задыхаясь, роняет Бенке.
Он вскакивает и бегом бросается к дому. Он не хромает сейчас, насколько можно видеть в занимающемся рассвете; он бежит очертя голову, как бегут только люди, охваченные ужасом или завидевшие огромное счастье впереди. Старик, улыбаясь, смотрит ему вслед и вдруг, когда Бенке уже далеко, с облегчением замечает, что по краю неба светлеет узкая полоска.
Тогда он встает.
С детской радостью вглядывается старик в майский рассвет, и чистое сердце его полнится верой, что мир, возможно, еще будет счастлив.
