Собака ждет.
Мышцы на задних лапах подрагивают, словно в укор сердцу: ладно, ладно, ты-то совсем одурело со своей преданностью, но ведь всякому терпению бывает конец! Ну хоть бы взгляд бросил хозяин — так нет же. Знай копошится, туда-сюда поворачивается, наклоняется и все подкладывает и подкладывает к куче новую дранку да громоздит стружку, которой и без того уже видимо-невидимо, и она так резко пахнет. Или пусть бы на волю выглянул, хоть изредка посматривал бы на ласково зеленеющую поляну, посреди которой, точно одинокий грибок, приютился дом. Да не трехстенный, как вот этот дощатый шалаш, — настоящий, добротный дом, где пахнет теплом и едой. А в доме этом, будто стебелек фиалки в теплом ветерке ласки и покоя, клонится, колышется женская фигура, и — э-эх! — висит там над огнем черный задымленный чугунок, в котором, ей-же-ей, давно уж сварился обед!
Чутак решительно тявкает.
— Ну, что такое? — отзывается хозяин.
Топчет Чутак ни в чем не повинную мураву и словно указывает туда, в сторону дома; да он и в самом деле показывает туда, зовет, вот только обернуться назад, отвернуться от хозяина не смеет: ведь так легко может оборваться эта радуга слов, что засветилась наконец голосом скупого на речи хозяина. А ей нельзя сейчас оборваться, никак нельзя, заешь ее кошка! Нет, уж лучше не спускать с него глаз — и Чутак, не смея пока позволить себе большего, лишь подрагивает мышцами да переставляет в нетерпении лапы и как бы зовет: домой, домой!
Умный поймет.
И в самом деле. Бенке Кюлю встает, отрывается от своей работы и говорит Чутаку:
— Ну ладно уж, ладно.
Ох, какой у него голос — словно теплая булочка, до радостного румянца поджаренная, только что из сказочной чудо-печки вытащенная!.. Постанывает Чутак, повизгивает, совсем потерял голову от счастья — как же, ведь сейчас, сейчас мы пойдем туда, на полдневное пиршество!.. А впрочем, кто знает? Может, хозяин и в мыслях не имеет еще домой идти, может, просто так сказал что-то, лишь бы сказать. Что правда, то правда: эти беспокойные существа — люди — ой как часто отделываются от собаки каким-нибудь пустопорожним словечком!..
Бенке стряхивает с себя стружку и выходит из-под навеса.
Виноват! — словно говорит Чутак.
Вернее, он просто опускает свою короткую морду к самой земле и, повизгивая, кается, что в минуту слабости, одурманенный голодом, позволил себе так забыться. На собачьей морде написано чистосердечнейшее раскаяние, но голос взвивается радостным облачком, что, кудрявясь, уплывает в небо, совсем как дым от благочестивого жертвенника Авеля. А чтоб легче ему, кудрявому, было лететь, Чутак часто-часто подгребает лапами и виляет хвостом.
И вот они уже бредут по зазеленевшему полю.
Но вдруг Бенке останавливается — шут его знает почему. Может, букашку какую увидел или, как весть о возродившейся жизни, выводок мышат после зимнего нищего прозябания. Но нет, какое там, совсем напротив, его взгляд устремлен в сумасбродное весеннее небо, по которому беспрерывно плывут облака. Что же это, ведь еще утром огромный небесный шатер сиял безупречной голубизной! Девственно сияя, небо как будто заверяло клятвенно, что не станет водить дружбу с тучами. Да и ближе к полудню, когда Бенке отрывался изредка от работы, чтобы оглянуться, даже тогда небосвод был совершенно чист. А сейчас, куда ни глянь, отовсюду набегают, теснясь, облака. Правда, плывут они пока лишь малыми островками, словно кто-то беспорядочно разбросал кудель великого небесного владыки да еще изорвал ее в клочья, поддавшись легкомысленному гневу, и перепутал: дымчато-серую — с белой, зловеще-черную — с голубой.
Плывут, скользят в вышине облака.
— Что-то будет! — говорит Бенке.
Собака смотрит на еще слабую травку, потом взглядывает на хозяина, словно говоря: будет так будет, а теперь нам пора идти! Однако хозяин не трогается с места. Понаблюдав за облаками, он медленно обводит взглядом поднебесные дали. На востоке широкой дугой изогнулся лес, и нет ему ни конца ни края; живительная зелень — цвет надежды — вздымается по всему лесному разливу и бесстрашно вступает в бой со злобной чернотой неба. На севере распростерлись почти безлесные, одной лишь травой покрытые горы, и слабая их зелень громко взывает к лесам: эге-ей, торопитесь! А вот там, на западе, далеко-далеко, раскинулась по склону высокой горы пестрая деревенька. На юге же, насколько хватает глаз, поля и поля, а над ними трепещут, подмигивая, беспокойно перебегающие световые пятна.
«Ну пойдем же!» — проникновенно смотрит на Бенке его собака.
Но, так как хозяин все еще медлит, она взмахивает наконец хвостом, как будто снимает с себя всякую о нем заботу. И отправляется в путь одна. Однако переступает медленно, неуверенно и, словно кость, ворочается в голове мысль: обернуться? Не обернуться? Нет, она не оборачивается, только настораживает уши — не идет ли следом хозяин.
И вдруг слышит: идет и даже окликает ее:
— Эй, Чутак, подожди!
Собака охотно поджидает его. Потом, уже вместе, они отправляются дальше, и от восторга Чутак бешено вертит хвостом. Но, увы, опять вдруг лопается в собаке какая-то пружинка — это потому, что хозяин снова ни с того ни с сего останавливается. Он напряженно прислушивается и словно ищет что-то глазами. Очевидно, хочет понять, из какого гнездовья вырвался звук — тот особенный звук, который немного напоминает отдаленный гул реки, а еще больше походит на монотонную песенку пролетающего вдалеке жука.
