Гроза зреет в тишине - [30]
«Да вы его просто убили!» — хотел крикнуть Генрих, но голоса не было. Задохнувшись, он расстегнул ворот рубашки, медленно встал и, пошатываясь, направился к двери.
— Обожди, Генрих! Личные вещи брата хранятся у меня. Скажи адъютанту...
Не дослушав, Генрих вышел. И только очутившись в своем маленьком «оппеле», вдруг тихо произнес:
— Бежать!..
Шофер удивленно посмотрел на инженера. Тот вздрогнул, зло нахмурился:
— Вы что, не слышите? В часть!
Тут, в деревенской избе, где разместился штаб батальона, Генриха ожидал другой, еще более страшный удар: умерла мать. В связи с этим ему предоставлялся срочный отпуск — на десять дней.
Возвратясь из Берлина, все еще пышного, но уже не такого шумного и самоуверенного, Генрих фон Мюллер замкнулся в себе.
Продолжая исправно выполнять свои обязанности, он стал с нетерпением ждать удобной минуты, чтобы перейти к русским.
Зачем? Что будет он делать в России? — этого Мюллер пока не знал. Загонят в Сибирь? Ну и что ж! Он когда-то сам мечтал попасть в тот удивительный край, где столько могучих рек! Он снова предложит Советам свои знания и опыт, он построит там такую электростанцию, какой не видел мир!
Но проходили дни, месяцы... Его батальон держали в тылу, далеко от переднего края, заставляли строить авиабазы, склады, восстанавливать взорванные партизанами мосты, и постепенно в сердце Мюллера угасала надежда когда-нибудь вырваться из цепких кровавых рук своих соотечественников.
И вот, когда однажды в звездном небе, недалеко от его новой базы, забелели русские парашюты, мечта Мюллера наконец осуществилась. Он — в плену.
«А что дальше?»
Генрих осторожно сел, подвинулся к печке, бросил на угли березовое полено. Оно вспыхнуло сразу, будто облитое бензином. В погребе стало светло, и он увидел тех, с кем так неожиданно свела его судьба.
Куда идут эти люди? Какая уготована им судьба? Такая же, как и Веселову? Но почему же тогда они так упрямо и без страха идут ей навстречу? Фанатики? А только ли фанатики? Вот хотя бы этот капитан? Говорят, он писатель. Мог бы сидеть в редакции. Так нет же, стал солдатом, разведчиком. И, если будет нужно, погибнет, как погиб Веселов.
А он? Что делать ему, инженеру фон Мюллеру? Оставаться с ними?
— Сейчас, майор, чай будем пить, — подмигнув Мюллеру, сказал сержант Кузнецов и, позванивая котелком, вышел за дверь.
«Ну, вот, хотя бы он, — проводив глазами юного разведчика, продолжал думать фон Мюллер. — Ему же не больше двадцати...»
Дверь резко открылась, и Мюллер вздрогнул. На пороге, с пустым котелком в руках, стоял Кузнецов.
— А где же чай? — тревожно улыбнулся Мюллер. Кузнецов, кажется, не слышал его слов. С размаху бросив на печь котелок, он вдруг истерично закричал:
— Братцы! В колодце... дети!
…И вот они лежит на белом смету, как на чистой постели. Шестнадцать девочек. От года и до семи. Самые маленькие — голые, кажется, что их раздели, чтобы поменять пеленки, завернуть в сухое...
В предсмертном ужасе раскрылись детские глаза, в их расширенных зрачках навсегда застыли тени убийц.
Смотри! Хорошо смотри, Генрих фон Мюллер! Теперь ты понял, что такое фашизм? Теперь ты понял, почему мы, миллионы советских людей, перечеркнули в сердце страх, стали «фанатиками»?
Смотри! Хорошо смотри, Генрих фон Мюллер! Нет ли среди убийц бывших твоих одноклассников, друзей и знакомых? Есть, майор Мюллер, есть! И мы их запомним. Запомни их и ты. И если ты считаешь себя человеком…
Фон Мюллер молчит. Побелевшие губы его шевелятся, будто хотят что-то сказать. Что? Произнести слова молитвы? Или бросить проклятье матери, которая родила его немцем? А может, клянется над убитыми детьми, что он, немец Генрих фон Мюллер, отомстит за их смерть немцам карлам и шульцам, фрицам и гансам, даже немцам мюллерам, если и на их руках вдруг окажется кровь детей?
Сегодня это трудно сказать. Это скажет день завтрашний. Сегодня немец фон Мюллер стоит над белорусскими детьми, которых убили немцы шульцы и карлы, и беззвучно шевелит губами, хочет и не может вымолвить ни слова.
Ладно, фон Мюллер, скажешь потом. А сейчас... Сейчас надо копать могилу. Мертвым, даже детям, нужна могила...
XIV
Капитан Кремнев проснулся поздно ночью. Сраженный внезапной болезнью, теплом и изрядной порцией спирта, с помощью которого старший сержант Шаповалов взялся сразу же поставить на ноги своего командира, он спал почти сутки, и когда раскрыл глаза, то долго не мог понять, где он и что с ним. Все, что окружало его: низкий черный потолок из толстых бревен, белые стены, обшитые тесом, большая печка, в которой, как в домне, бушевало яркое пламя, земляной пол, застланный истлевшей соломой,— все это казалось Кремневу не натуральным, фантастически-уродливым, даже чем-то не земным.
Да и сам себе он казался чужим, неуклюжим, незнакомым. Тело было тяжелое, будто чугунное, и ему даже показалось, что если он сейчас захочет встать, то не сможет: не хватит сил.
Последняя мысль так напугала капитана, что он вдруг рванулся и сел.
— Товарищ капитан, что с вами?! — испуганно вскочил и Шаповалов, спавший с ним рядом.
— Так, н-ничего...
Кремнев потер рукой лоб, пошевелил плечами и широко улыбнулся, почувствовав, что силы его не покинули, что он совершенно здоров, что сидит он не в каком-то аду, а в теплой землянке и что ему очень хочется есть.
