Гротески - [120]

У Эдгара Аллана По, который и есть Родерик Ашер во плоти, в груди, как у ангела Израфеля[85], вместо сердца была лютня. Когда он смотрел на прекрасную возлюбленную, его сердце рыдало – но лютня пела. Нежные струны тоски рождают чистые песни о Морелле и Беренике, о Линор и Лигейе. Та же мелодика, коей насыщены «Ворон» и «Улалюм», ясна и в этих поэмах в прозе. Тот поэт, кто добился этого звучания, – вне сомнений, достиг высот искусства. Слово, каким По предваряет «Эврику», свое философское рассуждение о сути мироустройства, справедливо и для всех этих песен: «…и если оно все же вдруг умрет – то воскреснет для вечной жизни».

Да, в этих творениях – вечная ценность. Они будут живы на всем протяжении того краткого промежутка времени, какой мы, смертные, называем вечностью. Это наибольшее, чего когда-либо может достичь человек – в любом обозримом будущем и даже за гранью будущего.

* * *

Ни в какой иной период времени лироэпическая ценность Эдгара Аллана По не была выше, чем в настоящую пору, ибо именно современные творцы могут многому у него поучиться. Сегодня По больше не «проблема», он – «явление», светлое для всех, кто еще не ослеп. Осмысление хаоса в основе своего творчества, акцент на важности навыка и техники слова, ясное понимание парнасских художественных принципов в самом широком смысле, убедительная и доходящая до крайности демонстрация величайшего значения внутренней музыки для поэзии – все это по отдельности мы можем найти у многих других, но во всей полноте и глубокой взаимосвязанности – они есть у одного-единственного поэта из Новой Англии. Поскольку именно эти моменты в единстве своем являются тем, что можно наречь требованием современного духа к культурному искусству, углубленное изучение наследия Эдгара Аллана По, как никого другого, станет самым благодатным занятием для художника и образованного мирянина. Очевидно, такое изучение не может основываться на переводах: узнать и оценить поэта реально и в переводе, но для проникновения в его внутреннюю суть необходимо прочесть его и в оригинале. Сказанное, полагаю, справедливо для всех поэтов, но более всего – для По.

* * *

Еще поют соловьи, и в их клювах трепещет голос поэта, которого я люблю. Легкий ветер складывает крылья, и шелест листвы вязов утихает. Даже резвые ручейки замедляют свой бег – парк Альгамбры внемлет щебету звонкоголосых птиц. На протяжении веков эти песни убаюкивали вечерами мшистые башни и стены – вот и сегодня звучит эта древняя колыбельная, такая знакомая – и все ж иная. В ней бьется сердце мертвого поэта, и соловьи поют песни его души. Поют ручьям и деревьям, багряным скалам и пурпурным от закатного солнца склонам заснеженных гор. И бесконечный вздох доносится до сада с запада – так вздыхает закат, смиренно прощаясь с возвышенной песней поэта.

Сумерки дышат сквозь вязы, и легкие мглистые тени восстают из лавровых кустов, спускаются от мавританского замка-призрака и, точно длинный состав, проносятся мимо. Вот они рассаживаются кругом меня на мраморных скамьях – я, наверное, знаю, кто они такие: гранадские поэты, евреи и арабы. Совсем рядом со мной – Габироль, чуть поодаль – Ибн аль-Хабиб и Ибн Эзра. Здесь же и Иегуда бен Галеви, и Мухаммед ибн Халдун, и Ибн Баттута, странник – сотни мертвых поэтов слушают пение соловьев и возносят хвалу Богу, пробудившему к жизни эти звуки.

– Wa lä gäliba illä-lläh[86], – шепчут туманы Альгамбры.

И соловьи поют о темных тайнах, о чистых источниках жизни, о великой тоске. Они возвещают о неуловимой мысли, что сотворила и навек пронизала все сущее, о творящем жизнь дыхании, о бесконечной любви во Вселенной. Поют о красоте, что наделяет правду правдивостью, о грезах, что превращают жизнь во что-то истинно живое:

– Wa lä gäliba illä-lläh!

Так выказывают благодарность те, кого уж с нами давно нет.

Но вот темнее делается ночь. Соловьи умолкают, и восточный ветер поднимается со Сьерры. Он рассеивает моря тумана, изгоняя призраков. Снова я один в заколдованном Альгамброй парке, наедине с душой великого поэта. Ветер тревожит покой густых крон, и старые вязы декламируют «Улалюм» – странную балладу о страшном сне поэта:

Свод небес был уныл и прозрачен,

Увяданье и свежесть в листах,

И шуршал, и шептал листопад

Той октябрьской ночью невзрачной

В ту годину немеркнущих дат,

На брегах Оберзее на мрачных,

Средь мистических вайрских дубрав

В Оберзее, на мрачных брегах

Среди вайрских дубрав вурдалачьих.

Здесь, под сенью деревьев – титанов

Кипарисовой тайной тропой…[87]

Я, наверное, знаю, что именно я декламирую эти стихи. Но также я чувствую, что с губ моих не сходит ничего такого, чего уже не звучало бы в кронах вязов. Я осознаю – это мутная октябрьская песня холодных ветров, которая вобрала в себя неземную тоску поэта и облеклась в человеческие слова. Она – лишь малое доказательство выявленного Эдгаром По основополагающего закона о «едином источнике всего сущего».

Я повторяю загадочные слова, нашептываемые мне ветром. Я боюсь этого мрачного одиночества, этого застывшего сказочного часа. Я хочу выбраться из сказки об Альгамбре! На нетвердых ногах я штурмую мрак ночи – и почти сразу чувствую себя заблудившимся, сошедшим с дороги. Миновав аллею огромных кипарисов, я натыкаюсь на низкие ворота. О, страх учит нас видеть в темноте – я знаю, знаю, чей это погост, и против воли мои губы шепчут: