Гротески - [110]

Поскольку ты все лучшее во мне

Отверг, забыв меня, лишь полюбила,

То ненавистью я горю вдвойне —

О нет, тебя я вовсе не простила.

Я в ярости трясу стальную клеть,

Которую сплела собственноручно,

В объятьях рук еще сильней гореть

Желанию убить тебя, разлучник.

Пусть сердца жар и огнь твоих очей

Сверкают жадно, точно грань бокала, —

Пускай умру, оставив в тебе жало,

Мы вместе сникнем в ад, о, мой злодей.

Услышав ее, Пьеро лишь робко улыбнулся.

Мэри Уэйн прикоснулась к нему. Рябь седины прошла по ее рыжим волосам, а губы болезненно искривило время. Казалось, она не видела никого, кроме белого Пьеро.

– Как же легко ты сдаешься! – посетовала она.

И еще многие явились к нему, о, многие. Лора и Стения, черноволосая Долли и милая миниатюрная Анна, Неополита и золотокудрая Кэти… и еще одна, другая.

Она стояла в стороне от остальных, совсем одна, и не двигалась, солнце играло на ее мертвенно-бледном лице. Она была похожа на жрицу, с магнолиями в черных волосах и в бледных руках… это причиняло боль; нет-нет, это невозможно – магнолии в девичьих руках и девичьих кудрях! И все же это была та, на груди которой только что покоилась его голова. Но теперь она стояла в стороне, и на его затылок снова тяжко давил камень.

– Мы – твое бденье и твоя жизнь! – ластились женщины.

– Я – твой сон и твоя смерть! – произнесла она.

– Я обовью твои ноги миртом, – сказала Констанца, а Клара повелела маковым лепесткам трепетать над ним.

От них всех исходил причудливый аромат, как от множества разноцветных гиацинтов, сладострастный, желанный аромат белых женских тел.

Маленькая блондиночка Анна поцеловала его в глаза, Лора погладила напудренные щеки. Лизель попыталась своими тонкими пальцами разгладить горькую морщинку вокруг его рта. В легком танцующем шаге Стения покачивала бедрами, а Эрминия снова и снова напевала странную песню о белой голубке.

Она тоже пришла, она – с магнолиями.

– Я твой сон и твоя смерть, – повторила она.

И остальные женщины расступились. И медленно, не говоря ни слова, она вложила в каждую его раскрытую ладонь по большой красной розе.

Больше он ничего не видел.

Но алые розы обжигали, горели в его руках, крепко прижимая его к камню. Кровавые раны, алые пылающие стигматы…

Утро Паломиты

Дорогая Лили, а помнишь ли ты, как однажды подняла меня на смех? Я попросил тебя позволить поцеловать твои ноги. И ты тогда ответила:

– Брысь, Ханс! Вечно тебе подавай что-нибудь из ряда вон!

Ныне я и в самом деле пережил нечто из ряда вон и хочу поделиться случаем с тобой. Как тебе наверняка известно, летом я гостил в Висбадене. Именно там свел я знакомство с Паломитой – тебе она ведома по моим виршам. Дочь немцев, осевших в Буэнос-Айресе, она прибыла навестить родню. Ее двоюродный брат служит земским судьей, благодаря ему я с ней и повстречался. Паломите было восемнадцать лет, и она была пластичная девушка с очень бледной кожей, прямо как ты, моя дорогая Лили.

Как-то раз я принес жене земского судьи букет цветов. Паломита была дома, и на ней красовалось воздушное домашнее платьице светлых тонов, овитое по всей фигуре пестрым экзотическим узором. Госпожа Клара велела принести ей шампанского; мы пили его, закусывая клубникой и выкуривая сигарету за сигаретой. От ее смеха и болтовни не было отбоя, и она все крутилась вокруг меня: то стул придвинет, то у окошка встанет – в общем, вся из себя энергичная и деловитая. Но Паломита… о, она знала своим движениям цену, равно как и словам. Вытянув длинные ноги, она возлежала в шезлонге, лишь изредка приподнимаясь, чтобы положить пирожное на стеклянное блюдце и одарить меня чутким взглядом голубых глаз. Когда госпожа Клара удалилась на пару минуток по своим делам, я, набравшись духу, подошел к Паломите, взял ее за руку и поцеловал. Она восприняла такое посягательство со спокойствием и достоинством.

Не упомню уже, когда нам пришло в голову, что мы двое любим друг друга. Я стал являться в дом судьи каждодневно – всегда после полудня, в четыре. После дня судебных дел хозяин дома всегда отправлялся на вечер досуга в клуб, так что нас с Паломитой никто не мог потревожить до восьми. Сперва мы пили чай в обществе госпожи Клары, но она всегда в какой-то момент оставляла нас одних. У нее имелись на то одинаковые отговорки: «Извините, мне очень нужно к портнихе!» или «Простите, дети, но ателье уже напечатало пробные снимки – надобно их забрать» – много ль это забот! С легкой улыбкой госпожа выпархивала за дверь; мы тогда шли, по обыкновению, к окну и кивали ей на прощанье.

– Ведите себя хорошо, дети, – кричала она, – мамочка скоро вернется!

Но она никогда не приходила раньше восьми часов.

Мы так мало разговаривали, Паломита и я. Она была такой ленивой и медлительной в каждом проявлении, эта красавица южанка, но в ее лености было что-то божественное, суверенное. Часто она опускалась передо мной на колени, опиралась локтями на мои и взирала на меня; тогда я гладил ее ланиты или читал ей свои стихи.

Или, бывало, она сидела за пианино и играла – в мягкой, терпкой, трепетной манере. Однажды я прижался к ее боку, аккуратно взял ее ногу, снял туфельку и чулок и покрыл сладкую белую ступню пылкими поцелуями.