Грот в Ущелье Женщин - [37]

– Она, кажется, влюблена в тебя?

– Да. Но я не могу любить и ее, и Олю. Я по Оле тоскую. Иногда – хоть на стену лезь.

– Но ты же не к деду Савелию только ходишь?

– Скажи на милость, почему я должен избегать с ней встречи? Враг она мне, что ли? Мы с ней объяснились еще до моей женитьбы. Она поняла меня, и мы остались друзьями, – Полосухин помолчал немного и добавил грустно: – Гранский так же, как и ты, думает. Ведь он, Евгений Алексеевич, любит Надю.

Самое время было поставить точку, но я, понимая, что проявляю назойливость, все же спросил:

– Что ж Олю не вернешь? Пошли письмо. Зачем мучить и себя и ее?

Полосухин молча посмотрел на меня. Я уловил в том взгляде и удивление, и жалость. Не понял я, отчего он вдруг жалеет меня? А следующая фраза меня буквально огорошила.

– Рапорт я написал. Либо переводят пусть, либо увольняют.

– Не трусостью ли пахнет?

– Нет. Но командовать, зная, что подорван авторитет…

– Я дал себе слово бороться за тебя. Я поверил тебе. Сегодня же напишу письмо начальнику политотдела.

– А с Гранским как? Что о нем напишешь в письме? Пока я здесь, Надя не ответит ему взаимностью. Вот еще в чем вопрос.

– Ну, это ты совсем что-то не то говоришь.

– Может быть, но рапорт уже написан.

Глава седьмая

Капитан Полосухин еще раз просмотрел план охраны границы на следующие сутки и, передав его старшине, велел:

– Действуй, Данило Константинович. Мы с Бокановым – на острова. Давно вместе не выходили.

И в самом деле, прежде, до командировки на учебный, частенько Полосухин брал меня с собой. Становились мы с ним на нос катера (любимое место капитана), и он то рассказывал мне об особенностях той или иной губы при разных ветрах и водах, а то экзаменовал: все ли рассказанное им в прошлые выходы запомнил? И если я что забывал, терпеливо повторял еще раз, иногда даже подбадривая меня:

– Ничего, и я не сразу познал участок. Это, комиссар, – не сухопутье.

А после возвращения отчего-то не брал. Уже больше недели, как мы спустили катер, чтобы встречать комиссию, но она все не приезжала. Хорошего в этом, конечно, мало. Учеты я все проверил, заполнил, где что прежде упущено было, и теперь старался ничего не просмотреть. Я предполагал, что комиссия определенно станет изучать не только причину несчастного случая, но и анализировать службу, дисциплину, учебу и партийно-политическую работу. Иначе она не может поступить, и я готовился именно к такой проверке, беря на себя часть функций начальника заставы, ибо Полосухин, казалось, забыл о приезде комиссии, его словно затянуло ежедневье в бесконечную круговерть будничных дней.

А на заставе работы – непочатый край. Недаром же говорят: дом не велик, а сидеть не велит. Так и застава. Сколько за сутки разных вводных решать приходится! И бытовых, и служебных. Последняя же неделя была особенно напряженной. Море стояло на редкость спокойное, и колхозы спешили к местам лова семги вывезти рыболовецкие бригады. А они – прямые помощники наши на все лето, вот Полосухин и ходил на катере от тони к тоне, чтобы посмотреть, где устроились рыбаки, и еще раз предупредить, чтобы они все время были внимательны, а если что подозрительное заметят, сразу же звонили на заставу. Расспрашивал, не забыли ли, как пользоваться телефонными трубками и где ближайшая розетка. Во время таких поездок сам внимательно осматривал берег. Возвращался на заставу на несколько часов и вновь шел на катере. Осматривать острова.

Когда море спокойно, по нему один за другим идут иностранные торговые суда, а у всех ли у них добрые намерения? Вот и проводил почти все время на катере начальник заставы. Не единожды предлагал я сходить на катере и вдоль берегов к рыбакам, и на острова, и по губкам, ибо замотался капитан Полосухин, но он каждый раз отвечал вопросом: «Что, работы мало на заставе?» И еще он добавлял, что мне нужно поберечь Лену – ее нельзя волновать.

Ну, это совсем уж не причина. На месяц или на год уйдем, что ли? Море утюгом проглажено. Какие причины для волнения?

Никаким доводам, однако, Полосухин не внимал. Ходил один. Но сегодня наконец я настоял.

Вода приливала и уже почти подходила к предельной черте песчаного берега, метрах в тридцати от которого стояла застава. В сильный шторм соленые брызги долетали до нее и шумно хлестали по стенам и окнам. Тогда даже приходилось закрывать ставни со стороны моря. Но в эти дни море буквально нежилось в теплых лучах по-северному огромного солнца. У самого берега оно было голубое-голубое, а чуть подальше цвет его напоминал свежую зелень весенней травы; зелень эта удаляясь от берега, постепенно темнела, становилась почти черной, зловещей. И над этой будто уснувшей чернотой горбились, укутанные снегом острова-альбиносы с темными пятнами боков, на отвесных гранитных лбах которых снег никогда не задерживался.

Солнце своим лохматым краем сейчас словно зацепилось за снежную шапку Кувшина и отдыхает в студеных сугробах от своей жаркой работы там, на юге; оно и в самом деле казалось холодным и сонным.

Первая моя весна на севере, и потому все непривычно и удивительно. Солнце уже подолгу не прячется, а снег даже не собирается таять. Только немного потускнел, и теперь не так уж слепит глаза, хотя без темных очков пока еще не обойтись. А в море кроме судов появились еще и льдины, и даже целые ледяные поля. Зимой их не было. Это удивило меня, но Полосухин пояснил, что это Белое море освобождается ото льда, а старшина Терюшин добавил: солнце снегу – не враг, снег и лед бухмарь ест. Это значит, туман, ненастье. Но туманы пока не начались. Пока в друзьях – солнце, снег и лед.