Грот в Ущелье Женщин - [36]

Вот и дед Савелий убежден, что его устами глаголит неоспоримая правда.

Мои раздумья и воспоминания прервал Савелий Елизарович:

– Будет, должно, в веках иных пребывать. Вы, разумею, без дела не заглянули бы к деду днем? Выкладывайте, в чем нужда? Пока Надюша с самоваром управляется.

– Познакомиться, поговорить, – начал было я, но Полосухин прервал:

– Знакомство состоялось, а разговор… Вы уж тут без меня. Пойду Наде помогу.

– Пособи, пособи, – согласился дед Савелий а как только капитан ушел на кухню, спросил меня: – Ты, мил человек, начальника свово хорошенько не разглядывал? Заметил, может, когда идет, сутулится чуток? О чем это говорит? Честный, значит, добродетельный. А рука какая? Жесткая. И не широкая. Сильной воли человек, постоянный в своих чувствах и поступках.

– Это что-то из хиромантии, а она для меня…

– А может, хиромантия – тоже наука. Да еще какая! Как в ней сказано: руки, дескать, зеркало человека, в котором обозначена вся его жизнь, – решительно настаивал дед Савелий, но потом примирительно проговорил: – А вдруг и вправду – пустое все это? Только себя уж не переделаешь, не отмахнешься до смерти, что впитал в себя с детства и отрочества, – вздохнул не грустно, не горестно, а так, для проформы, и продолжил: – А Северина Лукьяныча не осуждай. Поверь мне, старому помору: без вины он. Ведомо тебе будет: под снегом, бывало, наш брат помор не то, что часок-другой, суток по трое, по четверо дюжил. Отыщут, ототрут жиром нерпичьим и – опять ходок. И если кто хулит Лукьяныча – свой интерес, значит, имеет. Ты приглядись, только не руби с плеча, пусть хулитель тот сам себя высечет. Тогда, считай, твой верх. А то ведь быстра молодость в делах, да разумность их сомнительна.

Посмотрел на меня дед Савелий внимательно, словно вот только что увидел, и спросил с легкой усмешкой:

– Не то хотел услышать? Прикидывал небось, вот старика попытаю, пусть, мол, пояснит, как нашли да сколько часов мокрогузой буран нас трепал? Все это, мил человек, пустое. Верхоглядство. Ты в душу человека глянь, в душу. Вот тогда – враз все на свое место встанет. Душа, она ведь потемки, когда у самого глаза, что у кутенка незрячего.

Дед достал их ящика стола трубку и старую железную коробку с табаком, неспешно набил трубку и принялся раскуривать ее. Комната наполнилась приятным ароматом добротного «дюбека».

– Конохова посылка?

– Да. От него. Не забывает старика. Молодец, не забывает.

– Родственник он вам?

– Как тебе, мил человек, разъяснить. Почитай, сын он мне. Из волн студеных вызволил его.

– Спасли? Когда?

– В войну. Только долгий этот разговор, а ты не остальной раз у меня. Поведаю тебе на досуге. Теперь же – пошли почаюем. Готов, должно, самовар.

Самовар и в самом деле уже стоял на столе в большой комнате, поблескивая медными боками. Северин Лукьянович заваривал чай, Надя расставляла посуду, то и дело нежно поглядывая на Полосухина, лицо которого было необычно покойно, а в его движениях, мягких и неспешных, в его вольной позе чувствовалась умиротворенность. Видимо, приятны были ему и эти домашние хлопоты, и то, что Надя нежно поглядывала на него.

«Да, поставишь тут все на свои места, как раз. Чужую беду, дедушка Савелий, – руками разведу».

Чай пили основательно. Уютно шумел старорежимный самовар, неторопливо лилась беседа о колхозных делах, о видах на промысел семги, о школе и Надиных учениках – когда же я собрался было расспросить деда Савелия про кресты и металлические клинья, вбитые в гранит Лись-Наволока, Полосухин, поблагодарив хозяев, поднялся и сказал:

– Нам пора.

Мы покинули гостеприимный дом, а я все продолжал жить впечатлениями от увиденного и услышанного. Когда уже подходили к мосту спросил:

– Ты, верно, привык, а для меня дед удивителен. Верно?

– Не то… Мудрый дед. Очень мудрый. Тенденциозен только. Он даже Ивана Грозного винит в том, что тот поморский флот подрезал, запретив плавать в Мангазею, а в Коле торговать с иностранными купцами. Только торг вести через Архангельск. Наверно, эти запреты действительно привели к упадку экономики края, снизили роль флота в жизни поморов, потерял былое могущество флот северных морей, и поморы-старики, возможно, правы: не нужны были те меры. Но вполне возможно, прав Иван Грозный. Запад тогда на Сибирские земли поглядывал весьма алчно, карты стремился заполучить, пути разведать. Вот и прикинь, узнай они тогда морской путь в Сибирь, как мы от них отгородили бы ее? Была ли тогда у России сила защитить ее, безбрежную? Вот и посуди, – помолчав немного, собираясь с мыслями, затем продолжил: – А, возможно, раньше Сибирь освоили бы, не отгороди от нее водный путь сознательно. Как я понимаю, чтобы судить о чем-то, нужно знать максимально полно предмет. Впрочем, это – аксиома. Все это понимают, беда только в том, что иные не считаются с ней. Говорят, будто вещают: так, и только так. Все, что не сходится с их словом, – несерьезно. – Снова помолчав, спросил с ухмылкой: – Думаешь, я с дедом серьезно спорил? Нет. Не имею права. Намного больше меня он знает. Интересно его послушать, а когда чуточку поперечишь, он расходится. И потом: история края – это частица истории России. Ведь Савелий Елизарович сына своего нацелил на изучение края. Кандидатскую тот защитил. Докторскую уже заканчивал. Интересно назвал: «Море Студеное». Погиб в шторм. И еще двое из нашего становища с ним погибли. Один их них – сын Максимовны. Дед, рассказывают, занедужил. Месяц с кровати не поднимался. Думали все – отжил свое. Тогда-то Надя, дочь погибшего, перевелась на заочное и приехала сюда. Отходила дедушку. Так и не бросает. И деда, и Максимовну. Дом Максимовны рядом стоит. По сей день старушка ждет сына. Все время на берегу. А когда шторм, спешит к той губе, в которую можно на лодке или на катере зайти. И стоит на видном месте, как маяк. Ни разу, говорят, не простудилась. Вот Надя да и дед опекают одинокую, горем убитую старушку, все для нее делают. Савелий Елизарович говорит, что пока жив – Максимовну не оставит без присмотра. И еще говорит, помогу внучке дело отца ее продолжить.