Гром - [37]

— Ну, как там наш Балбар поживает? Небось как только стемнеет, так и крадется к юртам прислуги. Да и вы, конечно, от него не отстаете, не упускаете случая сбегать туда? — спросила Цогтдарь.

Гэмбэл засмеялся, не зная, что ответить, но, смекнув наконец, в чем дело, блеснул глазами и с интересом поглядел на ахайтан. Усевшись поудобнее на тюфяке, поджал под себя ноги и, прихлебывая охлажденный кумыс, то вполголоса, то совсем шепотом, поведал ахайтан о делах.

— Как же, как же!.. Слышала я от мудрецов, что болезни или другие какие напасти преследуют людей по причине насылаемых на них проклятий. В этих случаях, говорят, рекомендуется совершать обряд очищения. Бывает также, что и шаман промашку дает, наколдует тебе худое… Не думаю, однако, что из затеи Балбара выйдет что-нибудь действенное. Нечего тут себя-то обманывать. А я так скажу взялся за дело, так уж старайся изо всех сил, — раздраженно заявила Цогтдарь.

— Э-э, напрасно ты так говоришь, ахайтан моя! Эта самая затея у него такая страшная, что ужаснее и не придумаешь. Это все для того, чтобы напрочь лишить хана удачливости и жизненной энергии. Такого проклятия я думаю, ни один человек не вынесет. Я лишь со стороны наблюдал, и то, казалось, душа вот-вот с телом расстанется. Прости меня, господи.

— Видно не нашел Балбар верного человека, подходящего лекаря. Тот был бы понадежнее. Ты передай Балбару: если такой сыщется, не пожалею за услугу и табуна лошадей! — сказала Цогтдарь, а про себя подумала: «Зыбко все как-то, укрепить не помешает».

Ахайтан договорилась с Гэмбэлом, что он пробудет на стойбище несколько дней, обсудит с гуном все, что наказал Балбар.

Гуну была по нраву спокойная, размеренная жизнь в худоне. Одна беда — развлечений мало, и потому Ринчинсаш заходил поутру в молельную, отстаивал богослужение, а после завтрака приказывал седлать коней и вместе с женой отправлялся на прогулку — в горы, степь или к реке. В один из осенних солнечных дней супруги по установившейся традиции объехали озеро и повернули к дому. Легкий ветерок тронул зеркало озера рябью, гоготали гуси, плавающие парами белые лебеди, приподнявшись, били по воде расправленными крыльями — забавная и прекрасная картина.

Ринчинсаш и Нинсэндэн натянули поводья.

— Может, отдохнем здесь немного, остынем около воды, — предложил гун, и они направили коней в озеро.

Прохладный ветерок гладил щеки, доносил запах солончаков.

— Хотела бы я жить столь же неразлучно с вами, как эти турпаны на озере. Вот что было бы самым большим счастьем в моей жизни! — горячо произнесла Нинсэндэн, и в ее глазах вспыхнуло отразившееся в воде солнце. Ринчинсаш удивился, с недоумением посмотрел на жену.

— А разве может быть иначе? Или ты куда собралась? Который уж год вместе живем, а ты все никак привыкнуть не можешь.

Нинсэндэн помолчала, глядя ясными глазами на то, как ее конь прядет ушами, вскидывает голову. Потом вздохнула и произнесла:

— Простите меня! Я же на каждом шагу только и думаю о том, как бы угодить вам, как бы не заронить в ваши мысли и капли сомнения. Знаю, что вы любите меня всей душой, и испытываю к вам чувство глубочайшего почтения. Но моя свекровь… В ее отношении ко мне нет ни вашей нежности, ни сердечности. Она все время от меня что-то скрывает, старается не показывать меня людям. Ей не нравится даже то, что я захожу к ней в орго.

Ринчинсаш долго смотрел на прозрачную воду, обтекавшую бока его коня, но возникшее чувство беспокойства не проходило. Наконец он произнес со вздохом:

— Мне тоже эти муки знакомы, так что я тебя понимаю. Но, знаешь, в жизни нет ничего вечного и неизменного. — В больших, черных глазах гуна, на его красивом розовокожем лице отразилось страдание.

Внезапно ветер усилился, по озеру побежали волны. Супруги выехали на берег и направили коней к дому. Там встретила их Цогтдарь. Когда слуги, приняв поводья, увели коней, ахайтан, источая доброжелательность и заботу, вытерла пот со лба Нинсэндэн, поправила ей волосы.

— Отчего это мама сегодня так ласкова? — удивилась княгиня.

— Ступай, дочка, в орго, отдохни. Притомилась, наверное, на такой жаре. Попей холодного кумыса и приляг. А ты, гун мой, зайди в молельную!

Ринчинсаш отвязал клинок в оправленных в серебро ножнах, высвободил руки из рукавов и, опустив верхнюю часть дэла на бедра, пошел следом за матерью — высокий, статный, длинная черная коса ниже пояса. У молельной, в стороне от входа, стоял Гэмбэл. Сложив руки, низко, до земли поклонился гуну, показывая, что готов служить преданнее собаки. В алтаре, который Намнансурэн преподнес Ринчинсашу в день присвоения брату княжеского титула, горели лампады, поблескивало серебро дарохранительниц и жертвенников, переливался перламутр раковин; горели золотом языки пламени, которыми был расписан стол. В юрте тихо: толстые ковры, развешанные по стенам, надежно охраняли святыню от мирской суеты. Сизым туманом плыл дым благовоний и ароматических палочек.

Цогтдарь вытащила из-за пазухи длинный хадак и, развернув, протянула его Ринчинсашу.

— Склони голову перед бурханами, сын мой. Ты, мое любимое дитя, наделен умом, и ты поймешь причины, которые побуждают нас совершить… должное. Ты не простой человек, но человек высшего небесного происхождения. На смертном одре отец твой завещал, чтобы ты наследовал его титул и престол. И вот настало тебе время выполнить золотое завещание своего седовласого, благодетельного родителя, — сказала она, впиваясь глазами в лицо сына.