Гром победы - [28]

Вторым подобным несчастным принцем был юный Иоганн, за которого Борис Годунов желал выдать замуж единственную дочь Ксению. Отчего скончался этот юноша? То ли от лихорадки., то ли... от яда?..

По воцарении Романовых династические браки и вовсе сделались чем-то химерическим. А пребывать иноземным женихом русской царевны оказалось даже и опасно для жизни. Во всяком случае, Вольдемару, принцу датскому, которого царь Михаил Фёдорович ладил за свою дочь Ирину, пришлось немалое время мириться с недобровольным заточением в Москве. Принца нудили принять православие, он оказался упрям и отказывался, то ли решительно не желал менять веру, то ли особой выгоды для себя не находил. Принц отказывался, царь настаивал и не отпускал его из Москвы. И трагифарс этот брачный закончился вместе со смертью царя Михаила Фёдоровича. Вот лишь тогда новый царь Алексей Михайлович потихоньку отпустил незадачливого принца. Ирина Михайловна, царевна, говорили, красавица, так и осталась незамужней...

Но если это все были, так сказать, дела давние, то вот же судьба несчастной кронпринцессы Шарлотты. Сколько ни толкуют русские посланники при европейских дворах о почестях, которые оказывались супруге наследника в России, всё равно в герцогствах немецких мало верят в её смерть от горячки после родов; уверены, что бедняжка скончалась от печали, в разлуке с родными и близкими, брошенная грубым мужем, изобиженная суровым свёкром и всем его диким московитским окружением... Да!..

Но юный Карл-Фридрих был не только честный мальчик, хорошо знавший, чего ему надобно, он был ещё и не чужд романтики, скромной романтики, но романтики всё же. Он обожал музыку, сам играл на флейте, и ему очень глянулась одна старинная скандинавская история, почти предание, почти уже легенда — о короле норвежском Гаральде, который полюбил безумно дочь старинного киевского князя Ярослава Елизавету, и чтобы сделаться достойным такой прекрасной невесты, разорил немалое число чужих земель и получил наконец руку и сердце неприступной красавицы. Потом он родил трёх дочерей и умер, а его вдова вышла замуж за другого короля. Впрочем, Елизавета и Гаральд были родственники, они, кажется, двоюродные были, то есть мать Елизаветы и отец Тара льда были родные...

И вот эта давняя история пленяла скромное воображение герцога Карла-Фридриха. Он строгих правил был мальчик, правоверный лютеранин, и даже вырос в бедности, и воспитан был строго, и учили его скучной математике и коротким лютеранским молитвам, и за малейшие провинности и шалости ставили коленками на гороховую твёрдую россыпь. Но где-то в глубине души и сердца, потеснённый добропорядочным лютеранином, жил и чувствовал дальний потомок скандинавских конунгов и ярлов, и предводителей дружин викингов, и светловолосых германских вождей, отчаянно противившихся Риму. И этот «другой» пленялся легендарной историей Гаральда и Елизаветы, обожал музыку, и флейта, приложенная к его выпяченным бледным губкам, вдруг преображала свою тонину в отголоски звучания боевых труб... И ему хотелось почти по-детски идти на корабле морем — с заходом в Ригу... стоять на палубе под порывами холодного ветра и вглядываться в море, синее, серое и свинцовое...

Кроме того, то есть нет, не «кроме того», а, во-первых... В своих романтических порывах он бы и сам себе не сознался, а вот самое простое «во-первых» — оно было. Оно заключалось в словах камер-юнкера Берхгольца и графа Бассевица, его приближённых, которым он доверял более всего. И они уверяли: известно, что русский царь более любит старшую дочь Анну, и — есть слухи — отдаст весьма охотно её за герцога, потому что таким образом царь Пётр получит как бы некие права и на шведский престол и в дальнейшем именем зятя сможет заявить права и на балтийское поморье, и помаленьку отхватывать участки этого поморья у Швеции...

Но на эти рассуждения и расклады герцог лишь качал головой. Нет, нет, нет! Никаких этих интриг и претензий. Если он и рассчитывает на помощь русского государя, то лишь в обретении своих законных прав — на Шлезвиг, и только на Шлезвиг!..

* * *

Путешествия в те далёкие времена первых десятилетий XVIII века (да и позднее — тоже) были весьма и весьма опасны. Для того чтобы ездить по Европе, надо было или быть никем и скользить незаметно, как мышка, или — это было лучше — сделаться «кем-то», иметь при себе кучу разрешительных — на въезд и выезд — бумаг и с помощью этих бумаг обеспечивать себе лошадей сменных, экипаж, приличный ночлег и удобное расположение на корабле в путешествии морском...

Юный Карл-Фридрих ехал в сопровождении Берхгольца, небольшого оркестра и нескольких слуг. Бассевиц, исполнявший роль герцогского посла, уже находился в России.

Однако по всем этим разрешительным бумагам значилось, что из Риги выехал не герцог гольштайн-готторпский, а «русский прапорщик Андрей Платонов».

Это называется: путешествовать инкогнито. Но, конечно, это всё было, ну, как бы сказать, понарошку. На самом-то деле ведь все знали, кто это...

Хотя... Кого бы тогда смутило незнание «прапорщиком Андреем Платоновым» русского языка? Были такие, которые состояли на русской службе, но языка не знали. Малоспособные были к языкам. Даже о самом лучшем российском дипломате, об Андрее Ивановиче Остермане, такое говаривали — будто он по-русски изъясняется с трудом немалым, на каком-то ломаном диалекте. Но уж это была совершенная неправда! Андрей Иванович по-русски говорил не хуже своей жены Марфы Ивановны. Она-то никаких языков, кроме русского, своего родного, не знала и учила так неприметно для себя самой своего Андрея Ивановича, потому что очень его любила...