Гром победы - [11]

И потому не пользовался особенной любовью при дворе российском.

И когда ехал герцог в Россию, то знал, что у царя две хорошенькие большенькие дочки — Анхен и Лизхен. Они были погодки, и ему в общем-то было всё равно, на которой из них жениться, пусть бы царь это решение взял на себя... Но... когда честный и прямой мальчик увидел обеих девочек... он... он влюбился!.. И теперь он со всею своей честностью и прямотой хотел жениться именно на одной, только на одной — на цесаревне Анне Петровне, на schöne Анхен... На прелестной Анне — Ach! Нет, нет, он вовсе не позабыл ради «прелестной Анны» о своём долге и о своей чести, и о своём Шлезвиге; он просто (и неколебимо, между прочим) был уверен, что его долг, его честь, его Шлезвиг сочетаются замечательно с его любовью к прелестной Анне, с его желанием на ней жениться...

И в глазах подданных Петра, «птенцов» и нептенцов, он был просто дурак. Нет, не какой-нибудь там великий, великанский чудак (таким только Пётр мог быть), а этот мальчишка герцог был именно дурак, обыкновенный честный дурак, порядочный дурак во всех смыслах, скучный дурак, обыденный дурак.... Вот только одно оставалось определить: что же светит этому дураку и каким образом надо будет потом убирать его из этой уже готовящейся трагикомедии российского престолонаследия... А он — нет — ничего не понимал и был честен и упрямо влюблён... И оставалось только гадать: что сделает Пётр... В конце-то концов... ведь Пётр мог оставить дочери Анне престол (это всё были мысли Андрей Иваныча Остермана), а герцог был бы при ней... нет, не как император, не как соправитель (упаси Господи!), но этак — для рождения законным порядком дальнейших престолонаследников... И вокруг престола — то есть чтобы править — сам Андрей Иваныч, ну, Головкин, Шафиров, Матвеев... Меншикова не надо — наглец неслыханный!.. Эти все мысли возникли в разуме Андрей Иваныча, потому что он (правда!) хотел действовать во благо России. Он уже испробовал так действовать, и у него получалось, и ему понравилось... Но, впрочем, слишком уж у многих при этом всероссийском престоле имелись свои планы…

И тут какой-то честный и прямой дурак — такая маленькая палочка в большом колесе... Ну да, ну да...

* * *

И прежде чем возвратиться к празднествам по случаю заключения выгоднейшего мира и рождения новейшей империи — на маскарад, на маскарад! — но прежде чем вернуться... Немножко, так сказать, маскарадной предыстории...

Не только потому, что Пётр был чудак и порою сам не сознавал, куда плывёт корабль, не только по всему тому возможно было предположить на всероссийском имперском престоле... ну... а кого угодно!.. Но не только потому. А потому что взвился (пожалуй, с небезызвестного Бориса Годунова началось) некий душок узурпации вокруг русского трона. Некий высказываемый в действиях правильный ответ на вопрос: «А почему наследование должно идти по родственности, а не по храбрости, ловкости и силе?» И тут происходит нечто вроде генеральной репетиции. Находится случайно младший сын Ивана Грозного, и никаких формальных прав на престол у него, у этого младшего сына, и нет, брак его отца и матери — какой-то там послепятый для отца его и потому — незаконный. И сам этот сын Дмитрий, он, кажется, и не сын, а самозванец. Но он своё дело понимает — и пытается создать регулярную армию на новый лад, реформировать законодательство, прорубить в Москве окно для европейских платьев и в спешном порядке ввести мытье рук перед каждой едой и отдельные тарелки для каждого обедающего. И даже он предлагает уважать в равной степени почти все вероисповедания: для начала — католическое и православное. И даже он женится на... почти что на европейской принцессе, на дочери польского магната. Но... католики полагают, что, конечно, всё едино — католицизм и православие, но первый — лучше. Православные, однако, полагают, что лучше — их!.. И все кричат, кричат, кричат... Одни кричат, что не те актёры выбраны на главные и неглавные роли, другие уже бегут на сцену, чтобы самим... И громче всех звучат крики: «Занавес! Занавес!» И все нервничают и хотят ненадолго прикрыться немножко занавесом. И спектакль откладывается ещё на два поколения — до третьего. А со второй половины XIV века сидит где-то среди бутафории некий боярин московских князей — Кобыла Андрей Иванович, и от него родятся постепенно разные там кошкины, захарьины. У них вроде бы и вовсе никаких прав. Кто они и что они, когда рядом — Рюриковичи, Гедиминовичи... А они, эти Кобыличи, они свою девичку, серенькую мышку, пристроили разок за Ивана Васильевича, первого русского царя, — и вот и все их права... Но после генеральной репетиции уже возможна, должно быть, любая узурпация. И напрасно размахивает народолюбивый историк Костомаров мистическим понятием «Земский собор». Всё равно непонятно, как это можно собрать всеобщее собрание — «собор» и выбрать аж царя там, где и не принято вроде бы кого бы то ни было выбирать. То есть это, наверное, так надо понимать: произошёл захват престола, согнали насовсем худородные Кобыличи (уже Романовы) полутысячелетнюю династию Рюриковичей и сами сели, но видимость, будто не сами, а будто их законно выбрали. Но ведь и так всё законно: кто умеет усидеть на троне, тот на нём и усиживает, и уже через два поколения видимой (слышимой) тишины эта законность правления того,