– Вы помните меня?
Я сморгнул.
– Перед вашей дверью. Венис-бич, 1949.
– Боже мой! – воскликнул я. – Пекинпа. Вот откуда я вас знаю. Так вы и есть тот самый Пекинпа?
Достаточно ли фильмов ты снял?
Я не знаю. Надеюсь, да. Не мне судить. Может, мне хотелось большего. Может, мне хотелось стать причастным к этому большему. Может быть… Да, черт возьми, конечно, хотелось! Я зол на тебя, потому что теперь этому уже никогда не бывать. Нам было суждено вступить в некий зыбкий брачный союз, и предполагалось, что от этого союза должны народиться дети. Разве, в конце концов, не в этом смысл любви? Но в какой-то момент ты окончательно разуверился во мне, когда я признался тебе в любви. Может, ты слишком часто выслушивал такие признания от негодяев, лжецов и профессиональных аферистов с непринужденными улыбочками и акульими глотками? Может, ты никогда не верил этому, кто бы это тебе ни говорил. Может, ты никогда не любил Сэма Пекинпа так, как ему следовало любить себя, так, как мы все должны любить себя, с уважением и скромным своекорыстием, без цинизма, не связанного с нашей душой, во всяком случае. Бог свидетель, я старался, чтобы ты увидел себя моими глазами, таким, каким другие люди отказывались тебя видеть. Но ничего не получилось, а если получалось, то за ночь ты все забывал. Вот тебе и алкоголь – вечный растворитель, моющее средство, начисто стирающее память, вместо того чтобы освежать ее и обеспечивать безупречность содержащихся в ней файлов. Сэм, ты запамятовал. Вот в чем заключается великая истина. Ты просто позабыл. Вот в чем твоя беда. А я все помню. Я помню тебя. Я помню нашу дружбу. Ее никто у меня не отнимет.
