Гринтаун. Мишурный город - [46]

Суббота, 17 октября

После долгого дня, проведенного в кино, в библиотеке и т. п. Что за нескончаемый денек выдался. Фильм «Энергия» с Робинсоном, Рафтом и Дитрих!

Зверь на крыше, тигр на лестничной клетке [107]

I. Зверь

Мы видим: на глазах Красавицы

Огромный обезьяночеловек

Срывается и гибнет, не успев

Удариться о мостовую.

Откуда знать ему, что мы

Встречаем падение его слезами.

С тех пор как мы увидели его

Погибель, прошло немало лет.

В благоговейном ужасе

Мы звали его Конг.

Души не чая в нем, мы

Окрестили его милым Зверем.

А легендарную Красавицу

Мы нарекли его возлюбленной.

Его вина – безумная любовь,

Но выиграл время он —

Продлились наши грезы,

Чтоб в небе бушевать,

Обрушивать на землю

Горящие воздушные суда.

Нам хочется такими быть,

Как он или она,

Любовником, возлюбленной,

Над городом, в разлуке.

А вслед за тем, раз нужно,

Мы низвергаемся,

С простреленною тайной в сердце.

* * *

И грохот его тулова летел, падение опережая.

О, как он небо в клочья рвал и ранил души

И умы благовоспитанных детей

Во тьме, благоухающей сластями.

И все равно, мы падаем с ним за компанию,

С обезьяночеловеком, любовью

                             ослепленным

[И с мальчуганами, что разделяют его

                             участь].

Прочь от нее – свидетеля его падения.

Мы заново переживаем нашу

Любовь и смерть

В искрящемся мерцании кинопленки,

Что возвращает нас туда, где затаились

                             ящеры

И Конг по-прежнему вздымается на острове

                             своем,

Красавица его одаривает своей нетронутой

                              Судьбой.

Твердыни рухнули и Зверь стоит в воротах,

Колотит, громыхая, кулаками в грудь

И ревом возвещает о своей любви.

Вот тут бы фильм остановить!

Убрать последнюю катушку!

И я смотрел бы на него,

Застывшего на месте,

Владыку острова и мира,

И господина моего,

И потрошителя аэропланов,

Швыряющего оземь летчиков.

Я не увижу снова низвержение

                             зверя-исполина.

Благодарение Богу за фильмы,

Воскрешение которых, под стрекот кинопроектора,

Взывает к жизни свет: катушка первая. И Конг.

Смотрите же!.. Пришествие. Второе.

II. Тигр[108]

Или у подножия лестницы мы освещаем

                             сцену

И смотрим вверх на Норму Десмонд,

Всю в грезах и алмазах,

Что горят, переливаясь как софиты на балу,

Облаченную в безумие, как в мантию,

Сидящую на ней безукоризненно,

В безумных грехах, которые захватывают

звезды и снова зажигают.

Мы шепчем… Мы взываем: «Готовься…

                             Норма…»

Мы бормочем: «к съемке крупным планом…»

Договариваем мы.

И Норма, утопающая в прошлом,

                             расслышала призыв

Сойти с ума, но лишь на время, с умыслом.

Ее улыбка искривилась, затем застыла.

Взгляд ее блуждает,

Но быстро заостряется, находит:

Тот, кто снизу ее звал, – ее возлюбленный

                             пропавший,

Любовью запоздалой ослепленный, взывает

                             к ней:

«Приступим. Начинаем. Играй.

И возвращайся к жизни».

И Норма в обличье Нормы, в лабиринте

                             Нормы встает уверенно

И, восставая, вспоминает роль, в движенье

                             приходя,

Спускаясь по ступеням.

А репортеры, онемев, играют свиту.

Она ж последняя, погрязшая в любви,

                             царица.

У всех тут слезы в три ручья. Она берет их,

Обвивая вкруг шеи, как законный дар,

Спускается по лестнице под грянувшие

                             звуки музыки.

Она туманит, украшает кадр.

Она переполняет собой пространство.

Ею напоены душа и сердце.

Уснули свет и время.

Начертано: КОНЕЦ,

И титры мы прочесть не в силах —

Во тьме финальной сцены мы тронулись рассудком.

Джон Хьюстон (слева) и Рэй Брэдбери обсуждают сценарий «Моби Дика». Дублин. Ирландия

Сэм [109]

Черт бы тебя побрал, Сэм! Отвяжись ты от меня, наконец!

Сколько лет прошло, но каждый раз я вспоминаю тебя со смешанным чувством нежности, гнева, досады и пронзительной печали. Конечно, услышав такое, ты бы рассмеялся, недоумевая, какого черта я проявляю такое внимание к твоей персоне. Во всяком случае, мне так всегда казалось.

Когда я думаю о тебе, то на ум приходят цветы, посланные мне тобою со словами любви на каком-то этапе нашей дружбы. Я тогда поймал себя на том, что ведь еще ни разу мужчина не дарил мне цветов, и весьма немаловажным было то обстоятельство, что их преподнес именно ты.

А когда впоследствии нашей дружбе пришел конец, или тебе так померещилось, ты прислал мне маленький кактус с банкой вазелина и сопроводительной запиской: «Разрежь этот кактус на три части. Одну тебе. Одну Чартоффу. Одну Винклеру»[110].

Примерно в это же время ты меня обозвал «перебежчиком». А я написал тебе в ответ, что ничего подобного, это ты перебежал от нас, причем давно.

Но лучше всего я помню молодого студента, который возник на пороге моей квартирки-коробочки за 30 долларов в месяц в Венис-бич, штат Калифорния, однажды прекрасным летним днем в 1949 году. Студент хотел снять любительский фильм по мотивам одного из моих рассказов для своего курса по кинематографии в университете Южной Калифорнии. Я согласился. И студент ушел.

Двадцать лет спустя я встретил тебя впервые за обедом, Сэм, и ты сел, посмотрел на меня и спросил: