Гринтаун. Мишурный город - [12]

Ошалев от солнца, шарахалась от школы

                             и вытаптывала клевер,

Теперь же улетучились они, увы,

Остались только ветра шум, и шорохи,

И умирание мечты о лете, что

Вызывает осыпанье ржи у стебельков,

И воспоминания о детях,

И барабанщику былых времен

Нашептывает ритмы барабанной дроби,

А еще слова, как трели птиц осенних:

Лето, прощай!

И вновь:

Лето, прощай!

И напоследок:

Лето, прощай!

Дует Бог в свисток

Лето на исходе. Бродячие сынки

По лужайкам нехотя бредут

Век бы не слыхать, как домой зовут.

С верхней ступеньки их Бог созывает,

Каждого по имени Он выкликает.

А они канючат Боженьке в ответ:

Ах, как хочется играть, просто мочи нет!

Обеденный колокол бьет.

Девочки проворно юркнули вперед.

Неутолимым азартом снедаемые,

Мальчишки в хвосте плетутся:

Хоть бы еще одну подачу, замах, попадание,

Вот бы в темное небо птицей красивой

                             взметнуться.

Таким быть положено лету —

Грустным, сладостным, долгим,

                             коротким (о боже) —

Вот оно было – и нету.

Стукнуть бы кулаком по заходящему солнцу,

Весь в мяте и репьях песик семенит.

На крылечке Бог в свисток свистит.

Заходи же, Том, что стоишь там, Джим.

В старом доме девочка наигрывает

На пианино полузабытый гимн.

Самая красивая девочка, умершая первой,

                             давным-давно,

Выплывает на веранду, стоит и манит.

Она – факел, магнит.

Один, второй, третий ее красоту

                             вспоминают.

Не замечая друг друга, понуро, мальчишки

                             шагают.

Луг – океан. Выбирать не приходится

Призванные эхом, личиком и голоском

Первой дочери, призванной Богом,

Они ступают по водам.

Они минуют ее в безропотном безмолвии,

                             не поднимая глаз,

Подавленно и смиренно.

Хлопает дверь. Получив пинка, мошки

                             улепетывают на Марс.

В большом летнем доме

Каждая черная комната освещена

                             мириадами звезд,

В каждой свои неугомонные души.

Бог откашлялся.

– Кому курятины? – говорит он. —

                             Передайте курятину.

Умеющий печь отменные клубничные кексы не такой уж отпетый негодяй

Я часто терзаюсь вопросом:

Что из себя представляли мои мама

                             и папа?

Может, они стали родителями по

                             недоразумению,

Бесшумно, переминаясь с ноги на ногу,

Недоумевали:

Что же мы натворили?

Зачали, родили, затем

Взрастили сынишку-Горбуна [собора

Парижской Богоматери],

Неисчерпаемого, как плод граната,

Корневище мандрагоры,

Марсианское отродье?

Терзались ли они сомнениями?

И если да, то не высказывались вслух.

Тревоги, не озвученные ими,

Загонялись внутрь, заглушались,

                             подавлялись, когда

Сынуля непутевый мог огорошить мамочку

                             и папочку тирадой вроде:

Всякий, кто курит трубку, благоухающую

                             так приятно…

Или:

Всякий, кто печет отменный клубничный кекс…

…Не может быть совсем отпетым негодяем!

После чего я удалялся восвояси.

Им было невдомек, что я надумал:

Залезть на дерево с пришитыми к спине

Крылами летучей мыши

И с леденцовыми клыками в пасти.

Вот где я обретался!

Что думали они?

Мальчишка малость тронулся?

Затем, домой вернувшись, чтобы прервать свой

                             пост,

Развеивал улыбкой их сомнения,

Трапезничал и, погодя немного,

Я, сытый и довольный,

Изрекал:

Всякий, кто печет отменный клубничный кекс

                             (мама!),

Или:

Всякий, кто двадцать раз переплывает бассейн

                             (папа!),

Не может быть совсем уж полным негодяем.

Вызывала ли у них гнев,

Так и не обрушенный на меня,

Моя неспособность к арифметике

И сверхтупость в математике?

Я долго гадал – не знаю.

Я, кажется, выдавал случайные цифры.

Я мечтал и, будучи застукан за этим занятием,

Делился своими мечтаниями:

Джон Картер – Я – Владыка Марса!

В полночь Барсум

Наводнял мою комнату, переливаясь через

                             край,

Заливался под дверь их спальни,

Заставляя терзаться вопросом:

Кто послал его сюда?

Что его породило и во имя чего?

Но в этот миг, глубокой ночью,

Лунатиком на лестнице,

Не отдавая себе отчета, что я говорю,

Я молвил добрые слова, которым они

                             внимали изумленно

И успокаивались.

Я их благословлял.

Как?

Всей своей любовью.

Шептал я папе-маме возле их постели эти

                             словеса:

Всякий, кто способен в погребе делать

                             доброе вино из одуванчиков…

Или

Всякий, кто печет алые клубничные кексы,

посыпанные белоснежной сахарной пудрой…

…Эгей!

…Не может быть совсем уж отпетым

                             негодяем!

Стих из вагонного окна

Я вижу: тысячи домов по рельсам катятся…

Прочь, мимо, мимо…

Глубокой ночью или ранним утром

Проносится перед глазами

Дом белоснежный, где я родился.

Мой странствующий поезд

Возвращает мне

Под ливнем, днем иль при луне,

Тот дом, тот дом, тот дом,

Где я опять родился.

Как стайка воробьев, обыкновенный,

Я, стоя на веранде, мимо промелькнул,

Исчез из виду.

Все вместе мы обыкновенны: обыкновенный

                             дом, привычная

Погода,

Обыкновенный мальчик на велосипеде