Григорий Сковорода - [11]

Через время беспокойные киевляне удивили Москву еще одним музыкальным новшеством: стали петь в храмах по партиям. В древнем унисонном исполнении одну и ту же мелодию вели все сразу, одновременно, а теперь появились концертные номера со специальными партиями для каждого голоса. Иногда такая разбивка делалась чрезвычайно искусно — пели в шестнадцать, в двадцать четыре голоса, и впечатление было ошеломительным: нежнейшие соло сменялись громоподобными тутти, текст дробился, одна и та же фраза могла разным манером повторяться целую вечность. Пели вызывающе лихо, откровенно, без смущения любуясь собственными голосами, громоздя за партией партию и, наконец, обрывая все это головокружительное музыкальное строение на таких восторженно-исступленных верхах, что почти уже и неприлично было слышать подобное буйство в храмовых стенах.

В придворной капелле молодой императрицы числились двадцать четыре человека, хотя на самом деле певчих при дворе было гораздо больше. Кроме основного хора, для праздничных дней, имелся и малый хор — для ежедневных служб. Государыня часто наведывалась на спевки, и не только в качестве слушательницы; она и сама любила концертировать рядом с молодыми людьми; и который из них не был тогда тайно и безнадежно влюблен, ловя и выделяя ее голосок из общего звукового потока?

Голосистые ребята старались на славу. Зато на славу и жилось им при дворе.

…А что же наш бурсачок, певчее горлышко? Шутка ли, спит теперь он в Старом Зимнем дворце, возле дворца нового, да так спит, что и. встав поутру со своего белоснежного пуховичка, никак не поймет — кончились грезы или только начинаются.

У него теперь собственный гардероб: шуба суконная на волчьем меху; затем кафтан зеленого сукна, да к нему полукафтанье лазоревой китайки, воротник и обшлага — красный атлас, а пуговицы — шелк. Это форма повседневная, а для праздников положен мундир — в таком мундире всю жизнь бы перед зеркалом стоять! Кафтан опять зеленый, только сукно куда тоньше, чем на повседневном; на полукафтанье красное сукно, воротник и обшлага из малинового бархата, кругом ворота золотой шнур с кистями, на боках позумент золотой, да золотым же шнурком полы обнизаны; подкладка из красной крашенины, и ко всему прочему еще кушак из пунцовой тафты. Таких красавцев во всем мире и полсотни не наберешь!

Во дворце у них с жильем просторно — по два, по три человека в комнате, а для старших голосов — отдельные покои. Певчие на втором этаже, внизу священники с семьями да псаломщики. А вокруг тьма курьезного увеселительного люду: немецкие музыканты, итальянские певички, молдавские скрипачи, бандуристы степняки, что умеют одновременно петь, играть, плясать и тут же ловко опорожнять стоящую на бандуре чарку; затем карлы и карлицы, горбунья с безножками, да арапки, да калмычки, да персианец Мишка Федоров, да великан Яшка Локтев, да персиянки девушки Анюта с Парашей, не говоря уже о всяческом роде шутов, вдовушек и старушек…

Если день не воскресный и не праздничный, и, значит, не нужно засветло поспешать к ранней обедне, и если к тому же накануне певчему пришлось для звонкоголосия укрепить себя полдюжиной чарок, то с утра он начинает искать себе спутника, чтоб пройтись, по вчерашнему хмелю. Большой изобретательности для такого розыска не требовалось (кроме персонального жалованья, певчим регулярно — на круг и по отдельности — отпускалось из дворцовых погребов разных водок и вин в изобилии, не говоря уже про пиво, меды и кислые щи) — и вот, глядишь, в какой либо из комнат уже запели ребята:

Болит голова больно,

В постели лежать полно.

С похмелья же как вставши,

Те ж чарки в руки взявши,

Первую испиваем,

Похмелье прогоняем,

Другую ту как выпьем,

Всем многа лет крикнем,

Многа лет, многа лет,

Многа лет!..

Вдруг среди бела дня объявлялось: нынче во дворце машкерадный бал. Певчий пригоршней воды освежал разгоряченное лицо, торопливо напяливал праздничный кафтан и вперегонки с музыкантами мчался на хоры галерейного зала. Внизу уже сияли среди цветов причудливые груды снеди и струил фонтан на фигурном столе. Музыка гремела парадный вход, шелестело шествие атласом, парчой и шелками, рассаживались под ахи и охи, потому что места разыграны были по лотерее, и лишь волнительный случай решал, какому кавалеру возле какой сидеть дамы. Тут сотрясала своды сигнальная канонада с Невы. Мгновенно на все окна падали глухие шторы. Устанавливался на миг жуткий мрак, но тут же вспыхивали тысяча и двести свечей, преломляя свои язычки в подзеркальниках, хрустальных подвесках, бриллиантах и алмазах, озаряя темные, кишащие звездами полотна фальшивых окон. С хор водопадом обрушивалось громовое пожелание многих лет. Через минуту певчие уже обливались потом, шумно дышали, дико и озорно косясь на уставщика.

Пение задавало плещущему, как море, торжеству стремительный разгон. Уже столы куда-то слизывало, и на секунду открывалось обнаженное пространство паркетного пола. Ноги танцующих прихотливо выплетали по нему невидимое кружево.

…Вот всю капеллу угощают у развороченного, в винных потеках, стола, и кабанья голова, варенная в рейнвейне, осклабясь, глядит на это торопливое подъедание остатков.