Грибной дождь для героя - [28]

Он сидел — синей трикотажной горой — все время поблизости, если они играли на Женькином участке, и постепенно Ринка перестала его бояться.

Когда Женька кривлялась и выделывалась на своем бревне — Витька смеялся. Он поднимал верхнюю губу, трясся огромным телом в синем трикотаже и утробно мычал — а Ринке хотелось смеяться вместе с ним, просто оттого, что Витька смеется.

— Ге-еня, Ге-е-еня, — звал он жалобно, когда Женька снова отбирала у него его любимые деревяшки, которые он целый день с упоением крутил в руках — или еще хуже, дразнилась, — Ге-е-еня-а.

Женька подходила поближе.

— Ге-еня, а-аленькое а-амно-о, — растягивая слова, говорил Витька, и Ринке хотелось его защитить.

Как-то вечером Женька сказала:

— Пошли купаться в Ореховую бухту после обеда, без взрослых!

Плавать Ринка не умела. Совершенно. Но даже если б и умела, это ничего не изменило — Бабтоня все равно ходила бы вместе с ней и Ритой на пруд — присматривать «как бы чего не случилось».

Когда приходит пора идти купаться, Бабтоня берет кружевной зонтик с бамбуковой ручкой — кажется, кружево окунули в топленое молоко, — складную скамеечку и большую сумку со всякой всячиной: кремом от солнца, очками для подводного плавания, которые никому и никогда еще не были нужны, махровыми полотенцами (одно в полосочку, другое синее, с нарисованным парусником, Ринкино любимое), надувным кругом, совсем детским, в виде черепашки, и томиком Джека Лондона. Бабтоня шествует, как султан, под кружевным зонтиком-балдахином, по тропке, а впереди — тощими гусятами — бегут в купальниках Ринка и Рита. Добегают до пляжа и бросаются в воду у берега:

— Ай, не брызгай!

— Пр-рочь с дороги, куриные ноги!

А Бабтоня усаживается на берегу, грузно опускается на складной стульчик, так что его почти не видно, и почитывает про Белого Клыка, изредка взглядывая туда, где до посинения плещутся Рита и Ринка.

Когда Ринка — зуб на зуб не попадает, губы белые, кожа покрыта плотной сеточкой мурашек — выбегает погреться, Бабтоня закутывает ее в синее махровое полотенце и говорит ласково:

— Паршивый поросенок Петровками мерзнет.

Если Бабтоня занята — готовит окрошку или как раз подвязывает розы, — то посылает вместо себя деда Толика. Так что убежать на пруд с Женькой и Рудиком ничего никому не сказав, — было даже не хулиганством. Безумием.

Ринка думала об этом весь вечер и полночи — ворочалась в кровати, вздыхала, глядя в темный потолок, расчерченный полосочкой лунного света, пробивающегося сквозь занавески, пополам. Проснулась ни свет ни заря — и думала снова. Ей страшно хотелось стать такой же, как они, сразу стать лучшим другом. И если для этого нужно убежать на пруд, ни словечка не сказав Бабтоне, — она готова.

Потом-то, когда все пройдет как надо, она Бабтоне все расскажет и разъяснит, что ее уже можно отпускать купаться одну.

Ринка маялась из-за этого все утро — Женька с Рудиком спали, да и чего им вскакивать ни свет ни заря, для них-то пойти на пруд без взрослых дело плевое.

Вот дед Толик — совсем другое дело. Он, казалось, вставал вместе с птицами и уже разводил в большом ведре какое-то очередное удобрение.

— Доброе утро, птичка, — кивнул ей дед Толик и принялся укладывать огромные кусты с комьями земли, облепившей корни, на зеленую одноколесную тачку. — Вот пересаживаю в лес люпины. А еще — купальницы.

За домом деда Толика аккуратными рядами, как в оранжерее, толпились справа люпины слева — купальницы, похожие на крохотные золотые розы.

Земля вокруг купальниц заросла густым мхом — «чтобы им уютно было».

— Люпинов и купальниц осталось в наших краях очень мало — люди их почти извели, — пояснил дед Толик. — Когда-то тут везде были люпиновые поля. Потом дали участки, и цветы перекопали. Последнее поле оставалось у сторожки — с редкими розовыми и белыми кустами. Ну а несколько лет назад и там продали землю под участки.

— Вот гады! — обозлилась на неведомых противников люпинов Ринка.

— Да ну, — усмехнулся дед Толик, — искать виноватых — пустое занятие. Я выкопал несколько кустов — они у меня разрослись, и теперь можно засадить лесные поляны.

Он поднялся — легко, словно был не дедом Толиком, а мальчиком.

— Пойдем, покажу кое-что, — подмигнул он Ринке.

Они шли через утренний лес — еще тихий и похожий на большую уютную комнату, где вдруг зажгли парадную хрустальную люстру: встающее между стволов солнце лило густым молоком свет на мохнатые папоротники, янтарные ручьи смолы на еловых стволах, муравьиные пригорки и пни, облепленные диковинными кудрявыми грибами. Такой лес — твой и только твой, он с тобой заодно, он ведет тебя бережно по тропинкам, не давая оступиться, упасть, открывает самую спелую землянику и самые крепкие подосиновики с неровной бурой шляпкой.

Лес расступился, дед Толик отодвинулся, и Ринка оказалась на поляне. На гигантскую прогалину, вызолоченную утренним солнцем, прямо на траву, казалось прилегло бело-розовое облако — королевских, редчайших люпинов, — от края до края поляны плескался розовый и белый, а если присмотреться получше, то можно было увидеть и совершенно невозможные цвета. Ринка и знать не знала, что они бывают такими разными: снежными, в синий лед, тепло-кремовыми, желтовато-белыми, с переходом в нежную зелень, ярко-розовыми, почти фиолетовыми, земляничными и дымчатыми, с голубыми благородными тенями.