Грибники ходят с ножами - [23]
Или, скажем, модернистом сделаться, отрицающим все старые формы, устаревшие и прогнившие, и отныне исполнять свои произведения только под барабан? Верное дело! Шей карман для премии... А патриотом? Или, наоборот, — западником? Тоже хорошо!
Но некогда как-то! Вместо этого — все пишу и пишу...
Ну и что толку? Премии где? Примкнуть куда-то надо — а ты все один, как сирота!
Грустя о недополученной премии и в то же время радуясь свободе, я бегу по Москве. Давальщики премий, считая, что главное — себя показать, любую премию так изуродуют, что в руки не взять! Утешаю себя.
Я спускаюсь в подземный переход... Прощай, солнце! Снова ты сияешь не для меня! Внизу, у самых ступенек, стоит нищий и, не глядя по сторонам, читает книгу, вплотную придвинув ее к очкам... Может, духовное что-то? Я опасливо приближаюсь. Детектив! Детектив он читает, чтобы время не терять! Ну герой! Бог, оказывается, не забывает меня и дарит мне время от времени моих героев. Прямо не успеваешь модернистом стать! Глядь, бочка постмодернизма уже отгрохотала, вслед за бочкою “Перестройка”... А ты? Бог хранит меня в дальней бочке... Зачем?
На очередной встрече с читателями я снова оказываюсь перед полупустым залом... Не прогремел! Вот недавно тут выступал один смелый писатель — так зал был битком набит смелыми людьми!.. А ты каких хочешь? Только своих! Все премии я пропустил и никому не известен... Никому лишнему, я бы сказал.
Я оглядываю зал. Вот только эти двое (двое есть всегда!) пришли сознательно, остальные — просто так. Всегда та же пропорция.
Ну, не такая уж плохая!
Начнем, помолясь. Я склоняюсь к рукописи и, только дочитав вслух до конца, поднимаю глаза: зал полон. Даже в проходах стоят. Вот то скромное, что я могу.
Но скоро снова все побежали на грохот.
“Дай три рубля!”
>Через границы
Иностранный крем “После бритья” кончается как-то сразу. Наш — долго еще хлюпает, пузырится и выдает после долгого выжимания какие-то сопли. А этот — отпустит еще довольно сочную уверенную колбаску, и все — больше ни миллиграмма, сколько ни проси!.. Ну что ж — тут все по-другому... и главное — другие запахи... вот, например, этот, в зелененьком флакончике... я отлил, завинтил... И вышел из ванной.
Гага, со слегка опухшими после сна, полуоткрытыми губками, с красноватыми вытаращенными глазками, стоял в дверях кухни, сдирая жестяную нашлепку с баночки пива. Я впервые в эту нашу встречу разглядел его, так сказать, без бутафории — он был такой же тоненький, в такой же белой футболочке и шортиках, как в пионерском лагере, где мы познакомились почти четверть века назад. Но тут был не лагерь — за окном был совершенно другой пейзаж: соседний дом уходил вдаль и ввысь широкими террасами, заросшими кустами, деревьями, гирляндами цветов.
— Так... — поводя тоненьким синеватым носиком, проговорил Гага. — Мазался, падла, моей “Кельнской водой”?
— А ты что — предпочел бы запах родного “Тройного”? — поинтересовался я.
Улыбаясь, мы смотрели друг на друга. Вдруг он быстро приложил палец к губам. Из спальни вышла Рената в махровом халате и, сдержанно поклонившись мне, не глядя на Гагулю, прошла в ванную.
...Дело в том, что мы вчера по случаю нашей с Гагой встречи слегка нарушили с ним режим — не только здешний, немецкий, но и наш, среднерусский.
Началось все довольно культурно: они встретили меня в аэропорту, с ходу радостно сообщив, что в самолете моем обнаружена бомба, которую, однако, удалось обезвредить... Ничего себе начало! Мы с Ренатушкой тут же слегка отметили это радостное событие в стеклянном баре (Гага был за рулем), потом мы вышли на автостоянку — на жару, яркий свет, в заграничную пахучую пестроту.
Потом мы приехали в их скромненькую квартирку, разделись до трусов (кроме, разумеется, Ренатушки) и сели на террасе, расположенной над ухоженным садиком.
Присутствие мое среди друзей, с которыми я без отрыва жил десять лет (с того года, как Ренатушка приехала на стажировку в наш университет), делало все вокруг каким-то понятным, знакомым, незаграничным... словно мы чудом прорвались в какой-то привилегированный, закрытого типа пансионат где-нибудь в Ялте или Зеленогорске и теперь наслаждаемся привилегиями: чистотой, ухоженностью, подстриженными кустами, солнцем и тишиной, копченой ветчиной и баночным пивом. Из своего скромного опыта зарубежных поездок я знал, что странное чувство иной жизни приходит не сразу и, как правило, внезапно, от какого-нибудь пустяка, привычно-незаметного для здешних и абсолютно убойного для тебя. Пока же прежнее мое, предотъездное, возбужденное состояние растягивалось, как резина, и сюда... Я радостно приглядывался, внюхивался, стараясь прорвать пелену, почувствовать, что я прилетел.
Потом, где-то на двенадцатой баночке пива, к Гагуле пришла роскошная идея: немедленно показать мне таиландский ресторан, расположенный прямо вот тут, в этом здании, поднимающемся террасами.
— Пойдем, Ренатушка? — вскакивая, произнес он.
Ренатушка, поджав губы, молчала.
— Но, Игор, — своим слегка гортанным голосом заговорила она. — Тебе же завтра целый день сидеть за рулем!
Я все понял.
— Да зачем? Неохота! Отлично же сидим! — миролюбиво сказал я.
