Грибники ходят с ножами - [21]

Я пересчитал деньги... Час назад у меня еще не было ни копейки. Вот это жизнь!

Полет был иссушающим — в то суровое время еще не было принято разносить прохладительные напитки.

В самолете все спали (кроме пилотов, надеюсь?).

За иллюминатором простиралась фиолетовая тьма.

Вдруг появилась будто размытая полоска, бордовая, потом розовая. Рассвет?

Ну и страна у нас — и закат, и рассвет почти в одно время!

Плотина с неба напоминала штабель картофельных ящиков в мрачном ущелье... но штабель огромный. Мы летели над морем за плотиной, оно все вытягивалось, теперь плотина все больше походила на хилую затычку в огромной бутыли, вот-вот она выскочит, и все хлынет.

И не боятся! — с восхищением подумал я.

Бросив в номере сумку, я тут же вышел на площадь перед гостиницей и почти сразу оказался в столовой. Божественный, уже почти забытый запах мяса... Здравствуй, жизнь!

Наконец, сыто отдуваясь, я вышел и в одном из переулков между домами поймал мощный, упругий ветер... Мне, видно, туда.

Я вышел на берег. Да, такой силы я раньше не встречал: широкая гладь Енисея летела с невиданной скоростью. На середине реки отчаянно тарахтела моторка и, казалось, не продвигалась ни на метр. Та, дальняя, сторона была ровно отрезана скалой, достающей небо; изредка в ней, как бандерильи в круп быка, были воткнуты елочки.

На этой стороне был поселок, аккуратные белые домики. Там, за рекою, ужас и дикость. Да — а где же, интересно, плотина, ради которой сюда все съехались, и, в частности, я? Все двигались деловито... но у кого-нибудь спросить: “А в какую сторону тут к плотине?” — было бы величайшей бестактностью. Наконец я решился — и, что приятно, четкого ответа не получил.

— Там! — спрошенная девушка ткнула пальцем в автобусную стоянку.

Автобус все ближе подъезжал к “штабелю ящиков” — он закрывал не только ущелье, а и небо. То были не ящики, а деревянная опалубка, как выяснил я потом, слившись с жизнью.

Из плотины как-то нестройно, вразнобой, торчали краны, причем двигались из трех десятков — только два. “Плохо работают!” — решил было я, но потом сообразил: неправильно, наверное, пенять дирижеру, что не все инструменты у него играют постоянно и на полную мощь.

Небо было ровным и серым, падающие снежинки казались темными. Но снега не было видно нигде — все поверхности были крутыми, снегу не удержаться.

Автобус мой проехал по грохочущей эстакаде вдоль выпуклого брюха плотины, съехал вбок на кривую жидкую дорогу и остановился у будки. Ребята в заляпанных робах, покореженных касках, балагуря, пошли внутрь. И я со всеми, куда бы они ни шли!

Вот это да... Снова столовая!.. Но раз так надо! Не известно еще, что ждет впереди! Тут, правда, принимались не деньги, а талоны.

— Откуда такой? Держи! — корявая рука протянула талончик.

Я почувствовал, как слезы умиления душат меня... Замечательные люди!

Выйдем-ка! — сказал мой друг Валера, бригадир бетонщиков, лауреат Ленинской премии, Герой Соцтруда, тридцатилетний крепыш абсолютно хулиганского вида: железная фикса, косая челка. — Сбросим давление! — скомандовал он, как только мы вышли из бригадного вагончика под хмурое небо. Мы стали “сбрасывать”, задумчиво глядя вдаль и вниз.

Плотину сжали с обеих сторон ледовые поля — только у самого водосброса дымилась черная вода.

— Ну что? Пустите в срок? — и это лирическое мгновение я хитро использовал для своего репортажа.

В ответ Валера резко повернулся — к счастью, “отключив струю”. Благодаря способности яростно есть глазами он и создал, наверное, лучшую на стройке бригаду: даже я почувствовал дрожь.

— Пустим ли? — Он презрительно глядел на меня, словно я в чем-то виноват. — Пустим, конечно!.. Но как?! А — что ты понимаешь в нашем деле? Чего напишешь? А вообще, — проговорил он неожиданно примирительно, — если бы знал всю правду, вообще бы не написал!

Мы вернулись в тепло, в вагончик, к ребятам... и другой правды мне не надо — достаточно этой.

Я жил в поселке, в гостинице квартирного типа, километрах в десяти от плотины, в одном номере с двумя пуско-наладчиками из Ленинграда. Один из них был тощий, другой — толстый. Но в общем — толком я их не разглядел... Они являлись, когда я уже спал, зажигали в кухне свет, хрипло спорили, что-то чертили на клочках... Только эти клочки оставались от них и еще стада окурков — ими, как опятами, была утыкана кухня.

Потом они ненадолго засыпали, надсадно кашляя, и почти сразу, как мне казалось, вскакивали.

— О! В темпе давай! Матаня идет! Спички взял? Беломор? Пошли!

Матаня, дико завывая, заполняла ярким светом прожектора нашу комнату, через минуту с воем уносилась — и больше не появлялась. Ни разу я не сумел прервать блаженного оцепенения полусна, подняться хотя бы на локте и посмотреть: что же это за “матаня”? Электричка? Дрезина? Катер? Так это и осталось для меня загадкой.

Болтаясь по бетонным подземельям станции — и уже начиная соображать, что к чему, я вдруг нарвался на своих соседей: с грохотом и ядовитой пылью они ломали отбойными молотками толстую бетонную стену диспетчерской, потом выпускали сквозь пыльную дыру связку серебристых кабелей... коммутационный железный шкаф, должный красиво соединить все кабели в себе, был отодвинут в сторону, как ненужная мебель.