Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - [30]

1 октября 1915

Смотреть, быть зеркалом, это моя участь, мой заколдованный круг, из которого я выйду, кажется, только умерев. ‹…› Я сейчас странно грустен. Это не скука, это настоящая грусть. Живу в дикой заплесневелой деревне. Кругом болота да лес, ничего не знаю, на столе случайные безразличные книги, и на войне я совсем не воин. Дни стоят блестящие, кристаллические, классическая, прозрачная осень. Скоро и, наверное, сразу снег. Снег – не саван, а пуховое одеяло, и вовсе не о смерти говорят эти утренние холодное солнце, опадающие листья, а только о сне. Тянет под одеяло, на печку, к камину, к хорошим книгам. ‹…› На душе тоже осень, усталость, и хочется спать.

2 октября 1915

Хорошо только после морозного двора залезть на печку, курить и мечтать.

3 октября 1915

Луна замерзла на небе, словно кусок мрамора, а звезды – разлетевшиеся во все стороны холодные мраморные осколки. Стою на берегу, у моста развели огромный костер, красный, жгучий, теплый словно кровь, летят веселые искры, эти звезды костра, тепло, мирно, и я не знаю, что же лучше – этот красный пылающий костер или голубой холодный фейерверк неба. Между ними моя душа. Простор, бездушие, математика неба и уют, тепло, мечтательность костра. С тем и другим душа замкнута, только для себя, но небо шепчет о вселенной, а костер о земле. Холодно, зима не за горами, и впору думать о кострах и печке, понемножку у меня и начинается «философия печки». На миру холодно, спасайся у печки, с книгами, да вот еще смотри через окошко или около костра на небо, и будет хорошо, и смерть не покажется страшной.

7 октября 1915

…сегодня как-то особенно грустно, плакать хочется.

9 октября 1915

Сегодня на мост пришел подивиться столетний старичок, бритый, седой, корявый, как эти урочища. Поляк из шляхты, которая здесь повсюду. ‹…› Старичок трагический, бормочет о смерти… ‹…› «Великая смута, последнее время», раньше черти людей учили, теперь люди чертей, аэропланы – чертовщина.

‹…›

Я сейчас страшно грустен, меланхолически гляжу на красные и синие языки в печке и мурлычу «Per morire siamo creati»[157] и все люди кажутся только morituri[158]. Да о чем же, как не о смерти, надо и можно думать в эти холодные октябрьские дни, небо бело, как саван, природа окостенела, а за горизонтом ревут «тяжелые».

14 октября 1915

К вечеру река розовеет, зеленеет и похожа на море. Совсем почти стемнело, на берегу ничего не видно, но вода еще блестит и белеет. У самого берега вдруг по воде проползла фигура лошади вверх ногами, самой лошади не видно, а отражение ее еще прогуливается по воде. Смешно и фантастично, словно из Hoffman’a: у него есть человек, неспособный отражаться в зеркале, а тут, наоборот, зеркало отражает то, чего нет. ‹…› Солнце заходит мягкое, почти сентиментально-розовое, а не кровавое или огненное. Вообще все кругом сентиментально-просто, солнце, мальчишки, солдаты. В деревне хорошо умирать, словно засыпаешь.

15 октября 1915

Я несусь по воле волн, и не хватает смелости взяться за руль и весла. И так было всегда, в моей жизни не было резких толчков и поворотов, а всегда выносило по линии наименьшего сопротивления, даже в мелочах. Сейчас меня угнетает мое пребывание в военно-дорожном отряде, которое впоследствии, после войны может показаться смешным. Но я жду, осмеливаюсь только на то, чтобы сунуть руку в ящик с шахматами и загадать: если белая фигура – буду до 1-го января опять в телеграфной роте. Фигура белая. Жизнь до того однообразна, без приключений, что, право, кажется, что меня и нет. На работе, дома с случайными книжками (например, сейчас «Le comte de Monte-Cristo»[159]), обеды, сон. Хочется личной, моей перемены. А сейчас грустно и однообразно.

20 октября 1915

Жить, чтобы не умереть, жить по инстинкту я не хочу, не могу, да и жизнь поставила меня в такие условия, что я могу жить иначе. Жить tra Bacco ed Amore[160], пожалуй, можно, но для этого нужно иметь особый темперамент. Жить-смотреть, вот что я могу, чего я хочу и что я делаю. Мир, жизнь, пьеса, а я зритель, посмотрел, надел шубу, шапку и калоши и ушел-умер. Смерть для «смотрящего» очень проста. И я смотрю, оттого, наверное, я скучен и несносен для других, какая-то ходячая фотографическая камера и записная книжка, не человек, а пустое место.

‹…›

Жизнь монотонна, но совсем не скучна, то читаю Monte Cricto, то газеты, то пишу письмо, а то курю и мечтаю.

21 октября 1915

…меня носит как щепку по разбушевавшемуся морю войны, и заносит в такие лужи и трясины, как это тыловое инженерство, и нет сил плыть не по течению. Физика моя, вот кого я сейчас вспомнил, у нее одна надежда, одно спасение, новые силы. Война пройдет, и я, кажется, не умру на войне. Куда подует ветер после и куда меня понесет. Мой ветер – несчастливый, и я боюсь беды – покоя, линии наименьшего сопротивления. Предстоит еще жить, а в глубине души непоколебимое убеждение, что все бесценно, что все пустяки, таким, как я, не стоило родиться, на свете мы лишние люди, мешаем другим и сами не живем.

В комнате тихо, только шум в ушах, да часы тикают, лампа еле светит, и хочется заплакать. Скорее бы хотя бы самообман книг, старых запыленных книг, лаборатории, картин. Умереть нельзя, а вдруг ошибаюсь, но если жить, то в тумане, в одиночестве.