Грёзы о Закате - [18]

— За грехи всем нам кара Господня! Трудно без Феодула придётся.

* * *

На вопрос об имени игумена, заданный Алесем, брат Козьма ответил:

— Зачем тебе знать имя убогого ничтожества? Таких здесь тысячи.

ДИАЛОГИ ВОЛХВА С БОГОМ И ЧЕЛОВЕКОМ НЕ ОТ МИРА СЕГО

Петух сумел-таки заголосить в последний раз — и его голова, отсечённая от тела ударом ритуального ножа, скатилась с камня. За жертвой, принесённой Велесу, последовало воспевание Бога, дающего и отнимающего жизнь. Волхв произносил гимн за гимном на древнем словенском языке, и из его речитатива Алесь улавливал только отдельные слова и обращения, например, к «сизой мгле» и «облакам», но общий смысл волхования дошёл-таки до его понимания: речь волхва выражала страстное желание избавления от полона. Ведислав, казалось, вложил в воззвание к Велесу всю душу и распростёрся ниц перед четырёхгранным столбом с чертами и фигурой божества, рельефно вырезанного в древесной плоти столба. Всё его тело дрожало в трансе единения с миром и восприятия некоей обратной связи на неведомом для Алеся чувственном уровне.

Оба смертных в келье застыли и затаили дыхание в ожидании знака свыше, но тишину прервал заунывный звон колокола, сзывающий монахов на службу.

Хозяин кельи укрыл Велеса рясами и подрясниками, и божество вновь превратилось в вешалку для верхних одеяний. Кратко молвив наказ прибрать в келье, Козьма, скинувши белую рубаху и порты из грубого льна и облачившись в чёрный подрясник, покинул импровизированное капище, а за порогом его ждал иной мир, в котором за звоном колокола последовали ноты смирения и покаяния в свершённых или всего лишь мыслимых грехах.

Ночное бдение и размышление, прерываемое записью сочувственных строк о Ведиславе, затормозило процесс выздоровления: головные боли усилились, и Алесь никак не мог найти удобное положение голове на колкой подушке, набитой сеном.

Обязанности повара ему не отменили, и он с немалым напряжением двигался по келье. Каждый шаг отдавался болью в черепной коробке и трезвоном в ушах. Знатно кто-то из своры степняков ударил ногой ему по голове!

Когда Козьма вернулся, Алесь вынужден был сказать целителю о тяжких болях, донимавших его. Тот велел лежать и не заниматься хозяйственными делами.

— Когда-нибудь отомщу всем степнякам! — запальчиво высказал недужный свою думку.

— Э-хе-хе, всем не отомстишь! Кроме хазар там есть и печенеги, — травник вздохнул, — Ягодки одного большого поля. Хазары на Итиле, печенеги — на Волге.

— А печенеги где там обитают?

— Есть у них большое становище Печь, к закату от Волгарского царства.

Услышав, как Козьма Болгарское царство назвал волгарским, пациент решил уточнить:

— Ты имеешь ввиду Пешт?

— И такое прозвище слышал.

— Стало быть, они угры. Вот цирк! У вас Волгу Итилем называют, а Дунай Волгой.

— Угры и печенеги — разные народы.

Припомнив незнакомое слово, что изрек шутник Алесь, Козьма спросил:

— Ты мне поведай, что такое 'цирк'?

— Это такое круглое здание, в нём циркачи выступают на потеху публики, а в переносном смысле — всякое смешное или забавное представление, иногда со зверями.

— Означает circus по-латыни. А циркачи — скоморохи?

— Можно и так сказать.

— А публика от латинского publicus! Ты, Алесь, мне сказал, что твои предки на закат от саксов и англов уплыли? А ведь соврал. Речь твоя пестрит словами из латыни. Порой ты сам не замечаешь, как много латинских слов вылетает из твоих уст. Сие означает только одно: твой народ где-то рядом с латинскими народами живёт. Может, правду поведаешь?! Я же тебе душу открыл!

Вот тАк вот: шах и мат! Последней фразой бывший волхв перевёл их общение в иную плоскость, затронул некую потаённую струну в душе страдальца, уже начавшего лихорадочно соображать о новых небылицах, — и струна отозвалась жалобной нотой: захотелось поделиться своими муками и тем облегчить неприкаянную душу.

— Тебе одному поведаю, — заложив руки за спину, Алесь уставился в оконце, через которое просматривалась освещённая солнцем ослепительно белая монастырская стена как символ-ограждение и граница предела свободе божьим людям. — Поклялся бежать с тобой. Поклянись и ты мне в том, что не раскроешь мою тайну, а если допытываться будут, скажешь, что я из-за моря-океана прибыл.

Волхв поклялся, не крестяся. И поведал Алесь ему печальную историю, понимания и объяснения которой так и не нашёл за время раздумий и пребывания у радимичей. Высказал догадку о мерзавцах: при всей похожести на землян, было в их внешности нечто чужое. Не было времени, чтобы понять, кто они. Одним словом, нелюдь!

Смущение травника — не за себя, а за врунишку, топтавшегося уже несколько дней в его келье, — было мимолётным и сменилось возмущением и явным неверием в небылицы, что наплёл наглец.

— Темны твои слова, и многое в твоем сказе не понять, — волхв покачал головой, а кривая усмешка ясно обозначила его сомнение в здравомыслии сказочника. — Поведай-ка мне, Алесе, о своей жизни или, хотя бы, последнем дне там, в твоем мире. Речь свою не коверкай, вещай на своём… По-русски. Послушаю, как вы извратили в вашем краю словенский язык.

На Алеся накатила апатия. Вместе с головной болью! Хотелось не рассказывать, а прилечь и вздремнуть. Не желает монах верить ему — так и чёрт с ним! И пациент, очевидно попавший под подозрение как человек, у которого не все дома, ухмыльнулся и с издёвкой произнёс: