Греховно и неприкосновенно - [6]

— Да как тебе сказать…

— А что ты видишь?

— Нечто такое, что говорит, дует пиво и причмокивает.

— Нечто, нечто! Один видит нечто, другой видит нечто, а что представляет собой это нечто, понятия не имеют ни тот, ни другой! Говорят: это просто Оразд. А что он такое, этот Оразд? Отвечай, что? Молчите, все вы только виновато молчите! Потому что вы просто псы бездомные, бродяги, которые пьют за чужой счет.

— Я у тебя этого пива не клянчил, — обиженно делаю я ему замечание.

— Не в пиве дело. Я ж тебе говорил: на пиво мне никогда не жалко… Поскольку в нем содержится витамин «Б-прим». Но должен ведь хоть кто-то знать, что такое Оразд.

Что это за штука, которая лакает конские дозы пива и поддерживает равновесие между обратимым необратимым? Стоило мне пожаловать в этот мир, как я тут же убедился: мне суждено пить пиво, закусывать шпротами и оплачивать чужие счета.

Почему? Ты знаешь? Нет? Я тоже.

Вдруг это беспричинный или наследственный алкоголизм? Только вряд ли, друг мой.

Скорее, это потребность хоть с кем-нибудь видеться, чтоб от кого-нибудь услышать: «А, это ты, Оразд, мусорный бак эдакий, милый черенок метлы, дезинтегратор, репей чертов», — да хоть чем назови, лишь бы чем-то определенным! Чем-то, что можно видеть. Вот для чего я пью: чтоб быть на глазах, чтоб быть хоть кем-то. Пусть даже кем-то пьющим.

— И никто тебя до сих пор не видел?

— Никто. Один профессор назвал меня «конечным фактором абсолютной ненаблюдаемости». Этакий идиотизм! Меня даже с помощью рентгена нельзя увидеть. А ты Ее встретил?

— Кого? — отвечать вопросом на вопрос наивно, но я рассчитывал хотя бы имя этой Ее узнать.

— Не знаю. Ту, на поиски которой ты отправился.

— Встретил тут одну тряпичную куклу, — признаюсь я.

— Боже, да как тебе такое в голову взбрело! — он грубо хохочет.

— Значит, куклу тряпичную, говоришь… Ну, ты даешь! Значит, ты и прикатил-то сюда ради нее? Ну, ты даешь…

— Я не в командировке, — возражаю я. — Сам прибыл, по собственной инициативе.

— Может, даже за собственный счет? Вот молодец! А как эта твоя куколка на ощупь?

Не люблю пошлятины, просто не выношу. Бычин цинизм здоровяка мне претит. Допив кружку, отправляюсь дальше вверх по склону — там и цветов можно нарвать, и пройтись не спеша, руки в брюки, посвистывая и радуясь странному этому миру. И пофантазировать — тем для фантазии здесь непочатый край. Запеть бы, да жалко песен не знаю…

Минутку, я сейчас продолжу.

Это спазм: горло перехватило, на глаза набегают слезы. Трудно рассказывать. Вам не приходилось чувствовать, будто плод вашей фантазии оказался сильнее, чем вы сами? Выдумал ты, скажем, для себя что-то радостное, укладываешься спать и крепко зажмуриваешься, чтобы выдумка не ускользнула и безболезненно перешла в сон, продолжилась в нем. А наутро встаешь с болезненным, мрачным, тягостным чувством, с уверенностью в том, что выдумка — она выдумкой и остается, элементарная пустышка, или которая может лишь потешить душу и только.

Словно выпотрошили всего, во рту горечь. Навязчивая трезвость утра и белый дневной свет обирают тебя до нитки, прогоняя неясные тени и видения, отнимая твое исконное право предаваться сладким грезам.

Именно так чувствовал себя я, возвращаясь ОТТУДА. Стоило мне проснуться у себя в брэдфордской мансарде, как умирал целый мир. Я жаждал продлить его существование, цеплялся за него, как альпинист за веревку: внизу, подо мной, зияла смертельная пропасть невымышленного, и пальцы до посинения сжимали пеньковую нить надежды. Но разве есть что-нибудь капризнее надежды?

Надежды, которую ты себе придумал?

Она поджидает возле километрового столбика. Нитяные ресницы уныло опущены, янтарные бусинки четок глядят на меня холодно, заплатки бровей приподняты в нетерпении, руки опущены на колени, кулачки сжаты.

Жду игривого «Эй, парень!» — если окликнет, мне будет легче свернуть к ней, найти оправдание своим долгим пешим скитаниям, пошлятине, которую нес Оразд, но она молчит, поэтому я приближаюсь с опаской:

— Не опоздал?

— Не воображай, будто я жду здесь тебя!

И затем:

— Куда ты вчера подевался?

Ага, ты на меня в обиде, мое ситцево-шелковое создание. Ну как объяснить тебе, что я никуда не прихожу и никуда не деваюсь, что меня перебрасывают сюда по капризу какого-то центра мозга, вышедшего из подчинения, что это он заставляет меня метаться между двумя одинаково реальными мирами? Вчера мы шагали рядом, своим плечом я ощущал тепло твоего плеча, ты возбужденно лепетала что-то о нашем доме, о столовой в светло-зеленых тонах, о хрустальной люстре в гостиной, о наших детишках Фебе и Эсмеральде — и внезапно я очнулся на жесткой койке у себя в мансарде, весь потный от напряжения, среди хаотично разбросанной мятой одежды, пустых бутылок, недоеденных, уже с душком консервов и сухих корок хлеба.

Очнулся по единственной причине — так пожелал мой мозг! А от своего мозга разве куда убежишь?

— Еще раз спрашиваю тебя: куда ты вчера подевался?

Я молчу, ведь в противном случае пришлось бы признаться в своей ущербности и, следовательно, признать весь этот принадлежащий ей мир — с его крутыми улочками, пивными автоматами, дуплистыми чинарами и причмокивающими Ораздами — нелепой игрой мысли, жалкой и дурашливой фантасмагорией; тебя самое следовало бы признать всего лишь тряпичным чучелом с нарисованными родинками и набитой шерстяными оческами грудью.