Грех - [75]
И подумать только: Тургенев, помещик и русский дворянин, отрекся от своей национальности потому, что на Западе ему позволяют дышать и лакомиться Kuchen либо устрицами… Да, отрекся, как же иначе понимать его признание, что он «чувствует себя немцем». Ах! И этот стал западным человеком, хотя свои опрысканные духами рассказы и романы пишет о русских мужиках, о русских лесах, русском небе, русских женщинах. Душу растратил в парижских салонах, на немецких курортах. Мамону почитает своим богом. До такой степени утерял чувство собственного достоинства, а может, и память, что без конца напоминает о возврате этих пятидесяти талеров, хотя то, что ему причитается, я отослал по почте… то ли всю сумму, то ли часть! Куда задевалась эта проклятая квитанция?! В конце концов, и я дворянин, и если прошу отсрочки, то прошу человека себе равного… Иван Сергеевич, если вы утверждаете, что я не вернул долг, то я верну его еще раз, однако извольте соблюдать нормы вежливости, хоть вы и отреклись от своего народа. Знаю, вам сейчас парижский или швейцарский официант ближе, чем русский писатель. Куда запропастилась эта скотина?! — подумал Федор Михайлович. Вокруг сплошь подлецы и обманщики. Вот они, плоды западной цивилизации, которая так мила Тургеневу. Между тем у официанта из русского ресторана и даже у полового из кабака больше души в одном грязном пальце — и черт с ним, если иной раз окунет этот палец в суп, который перед тобой ставит… потому что наш малый не только автомат, превосходно тебя обслуживающий, но и грешный человек, твой ближний… а тут неведомо что… Швейцария! Немецкая, французская, итальянская… везде немец вылазит, как шило из мешка! Нетрудно заметить, что чем дороже ресторан, тем бездушнее прислуга и нормальных человеческих отношений с клиентом установить не может. Роскошная, изысканная карта вин, сервировка, улыбки — все в расчете на деньги, на «пурбуар»… впрочем, то же самое можно сказать про их проституток. Подумать только, и этот мир, лишенный достоинства, с мелкой душонкой, относится свысока и даже с презрением к нам, русским… считает нас монголами, азиатами. Да, у них здесь чище, но чистота сугубо внешняя, рядом угнездилась жестокость. Чистота и гигиена дорогой кокотки. Федор Михайлович вдруг стукнул кулаком по столику. От этого резкого движения и грохота собачонка спрыгнула с колен старой дамы, кинулась к Федору Михайловичу и, остановившись в шаге от него, яростно залаяла. Но то не был настоящий собачий лай, то был визг, вкупе с мышиным писком и хрипеньем. Французская собачонка, развеселившись, подумал Федор Михайлович, ни дать ни взять изнеженная французская собачонка, небось кличут Bijou[60], у них все bijou, и жена, и любовница, и собака. Шавка лаяла, точно с нее сдирали шкуру. Хозяйка не трогалась с места, только кричала: «Ici… ici»[61]. Федор Михайлович вдруг вскочил как ошпаренный, топнул на собаку и заорал: «Есть тут кто?! Вашу мать!!!» Его обуяло желание дать собачонке пинка и вышвырнуть в окно вместе со старухой, пальмой и всей западной цивилизацией. В эту минуту в зал вбежала рослая пригожая девушка в белой кружевной наколке на черных волосах и, сдерживая смех, закрывая рукой рот, спросила, сделав книксен:
— Вам что-то угодно?
Федор Михайлович посмотрел на девушку с удивлением, будто на какую-то диковину, и негромко сказал:
— Да, барышня, я уже полчаса жду кофе… этот Ober… он…
— Он ушел, закончил работу… к кофе что-нибудь подать… Apfelstrudel?
— Болван…
— Есть только штрудель, болван нет…
— Да, да… штрудель, — машинально ответил он, — пожалуйста… спасибо… — и сел за столик.
Между тем старая ведьма подозвала собачонку, и та вернулась к ней на колени… пакостная собака… вот они, ценности западной цивилизации, изнеженный песик-дармоед живет лучше, чем ребенок, работающий по двенадцать часов на какой-нибудь английской мануфактуре, раскормленному bijou живется лучше, чем крестьянскому сыну в России… но господин Тургенев видит Россию и российскую деревню в театральный бинокль. Именно потому, что буржуазия и капиталисты мучают детей, победит социализм… революция, социализм мне претят, я боюсь, что вместе с призраком коммунизма приближается господство отребья… Почему эти революционеры не верят в Бога? Если бы верили, изменили бы мир. А без Бога все дозволено. Можно убивать, грабить, насиловать, можно даже съесть собачонку… Федор Михайлович усмехнулся. У него самого иногда возникали сомнения: а если действительно Бога нет и все дозволено, значит, существует такая истина, которая способна причинить огромный вред нашей юдоли слез… а может, в отсутствие Бога вся ответственность падает на тебя, не греши, потому что нет Бога, который отпустит тебе грехи, не греши, потому что сам себе ты грехи не отпустишь? Не знаю, иногда человек скажет что-нибудь с виду истинное… я, конечно, верую… однако же, что-то здесь не так. Они тут даже в церквях дают «чаевые», на поднос… И священнику дают, и Господу Богу. Федор Михайлович не заметил стоящей перед ним чашки кофе и штруделя, как и не заметил, что кафе покинула, прижимая к себе собачонку, старая дама. Выходя, она смерила презрительным взглядом иностранца с бледным, чужим лицом, с огромным лбом и глубоко запавшими глазами… дикарь, подумала с отвращением, азиат. Федор Михайлович сидел, закрыв глаза. Тургенев, со злостью думал он, не смог даже влюбиться и жениться в России, чтобы полюбить, в Баден ему понадобилось ехать, в Париж, и этого еще оказалось недостаточно: влюбился во французскую певицу испанского происхождения. Искал, искал, пока не нашел свою любовь в Опере, мало того, его избранница пела Розину в «Севильском цирюльнике». Полина Виардо. «Тургенефф… Тургенефф» — так это звучит в устах французов, и ему, видно, нравится. Певица водит по салонам русского медведя, цыганка прогуливает по Парижу славянского гиганта невольника… а медведь, разумеется, во фраке, пляшет, как ему напоет или наиграет эта испанка, то ли цыганка… и, верно, еще даже не полизал это свое парижское bijou… в кофейне вдруг стало тихо: Федор Михайлович явственно услышал жужжание мухи, которая искала, где бы ей пристроиться между занавеской и окном… старуха со своей сморщенной собачонкой растаяла, ушла… да какая же это собака… ест печенье и, должно быть, пьет кофе со сливками, а то и ликер… Кутяпка, произнес вслух Федор Михайлович… Кутяпка, повторил, будто подзывая живое существо… но то было существо из загробного мира, столь же далекого от этого города и кантона, и Ивана Сергеевича, как луна, как море на луне от Женевского озера, как православный Бог от Бога римско-католического… Кутяпка — вот это была собака! Или Белка… а Шарик? Кутяпка… одно ухо торчком, как у волка, а второе опущено вниз… он вдруг будто ощутил тепло попискивающего слепого щенка, которого грел собственным телом… У Кутяпки была косматая шерсть пепельного, мышиного цвета… это ее и погубило, когда она подросла… Нестроев убил Кутяпку… содрал шкуру, сшил из нее шапку, а мясо съел… без Кутяпкиного лая пусто сделалось в мертвом доме… а Тургенев небось сидит у ног госпожи Виардо и декламирует французские стихи… Федор Михайлович рассмеялся… французская лирика! Парнасцы… Эредиа, Леконт де Лиль…
