Грех - [17]

— Еще бы день… ну — два… и я бы не выдержал: бросил все и зайцем, пешком, вплавь, как угодно — полетел бы к тебе. Я больше ни о чем… больше ни о ком думать не мог!

— А я, видишь, и полетела…

— Вижу…

— Пошли в душ?

Струйки воды казались струйками энергии. Нинка с Сергеем, стоя под ними, хохотали, как дети или безумцы, брызгались, целовались, несли высокую чушь, которую лучше не записывать, а, как в школьных вычислениях, держать в уме, ибо на бумаге она в любом случае будет выглядеть нелепо, — потому не услышали, никак не приготовились к очередному повороту сюжета: дверь отворилась резко, как при аресте, проем открыл злобную старосту и человек чуть ли не шесть за нею: руководителя группы, мальчика из службы безопасности, паломника-иерея, еще какого-то иерея (надо полагать — из Миссии), гостиничного администратора и даже, кажется, полицейского.

— Убедились? — победно обернулась к спутникам староста. — Я зря не скажу!

В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе с Нинкою — и снова через зеркало — нападающие из-под машинки клочья сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупа рубахе, стоит он, счастливый, обнимая счастливую Нинку на одном из иерусалимских возвышений и показывает поворотом головы то туда, то сюда:

— Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусочек зелени — Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, а иродов дворец…

— В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… — перебив, завораживающе ритмично декламирует Нинка из наиболее популярного китчевого романа века.

— Ого! — оборачивается Сергей.

— А то! — отвечает она.

И оба хохочут.

— А хочешь на Голгофу? — спрашивает расстрига, чем несколько Нинку ошарашивает.

— В каком это смысле?

— В экскурсионном, в экскурсионном, — успокаивает тот.

— В экскурсионном — хочу.

Не то что б обнявшись — атмосфера храма, особенно храма на Голгофе, от объятий удерживает — но все-таки ни на минуту стараясь не терять ощущения телесного контакта, близости, наблюдают Нинка с Сергеем из уголка, от стеночки, как обступила не большая, человек из восьми, по говору — хохляцкая — делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, полуметровый в глубину, колодец, куда некогда было установлено основание Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохатывают.

— Чего это они? — любопытствует Нинка.

— Есть такое суеверие, — поясняет Сергей, — будто только праведник может сунуть туда руку безнаказанно.

— Как интересно! — вспыхивает у Нинки глаз, и, едва хохлы, из которых никто так и не решился на эксперимент, покидают зал, Нинка бросается к колодцу, припадает к земле, сует в него руку на всю глубину.

Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу, поджимается весь, ожидая удара молнии или черт там его знает еще чего, -однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинка глядит на расстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою очередь.

— Пошли! — резко срывается Сергей в направлении выхода. — Чушь собачья! Смешно!..

Бородатый человек лет сорока пяти сидел напротив наших героев за столиком кафе, вынесенным на улицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой усталостью, травил, распевал соловьем:

— Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще — в Израиле. Тут в воздухе разлита не то что бы, знаете, ненависть — нелюбовь. Да и чисто прагматически: война, взрывы… И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно русского монаха убили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли дело Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, а Париж!.. Монмартр… Монпарнас… А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не фонтан: в смысле для меня, для человека усталого. В Париже учиться надо. А мое студенчество — так уж трагически получилось — пришлось на Москву. Но вам еще ничего, по возрасту. Впрочем, когда молод, и Москва — Париж. Что же касается меня, были б деньги -нигде б не стал теперь жить, кроме Лондона. Самый… удобный… самый комфортабельный город в мире. Но, конечно, и самый дорогой. Ковент-гарден в пятницу вечером!.. Пикадилли-серкус!.. А на воскресенье — в Гринвич: «Кати Сарк», жонглеры… Увы, увы, увы!.. Так… что же еще? Италия — это все равно, что Армения, но вот! есть — на любителя — сумрачные страны: Скандинавия, Дания, приморская Германия. Уникальный, знаете, город Гамбург…

— Гамбург? — вставила вдруг, переспросила Нинка. — Один джентльмен как-то сказал, что в Гамбурге, на Риппер-бан, за меня дали бы максимум двести марок. Риппер-бан — это что?

— Вроде Сен-Дени в Париже, — отозвался всезнающий соотечественник, — вроде Сохо в Лондоне, хотя Сохо куда скромней. Но вы не волнуйтесь: такие, как вы, на Риппер-бан не попадают. В худшем случае…

— Отто? — с некоторым замедлением осведомился Сергей.

— Отто не Отто, — кокетливо отмахнулась Нинка.

— Вон оно что! — Сергей в мгновенье сделался мрачен, угрюм. — Надо же быть таким кретином! Они тебя наняли, да? Отто с матушкой? Скажи честно — ты ж у нас девушка честная!