Грех - [4]

Элизабет было двадцать лет, когда в один из летних дней в Лексингтоне появился тот, из-за которого участились ее визиты во Францию. Губерт Баатус.

Он с широкой улыбкой пересек лужайку и направился к моему шезлонгу. Его лицо представляло собой идеальное соотношение линий, теней и света и являлось воплощением мужской красоты.

В его внешности не было ничего оригинального. Я намеревалась соблазнить возлюбленного Элизабет. Этот план возник сразу же, как только я его увидела. Банальность подобного замысла не могла смягчить той боли, которую должна была испытать при этом Элизабет.

Я улыбнулась сквозь яркие солнечные лучи и протянула ему руку. Как джентльмен, он должен был ее поцеловать.

— Элизабет столько рассказывала мне о вас. Мне не терпелось познакомиться с вами.

— Вы слишком добры, — ответила я.

— Слишком добр? Разве можно быть слишком добрым?

В разговор вмешалась моя гостья, Элен, приехавшая на уик-энд.

— Не надо буквально понимать эту фразу, Губерт. Когда англичане говорят «вы слишком добры», они имеют в виду нечто более общее.

Губерт посмотрел на меня. Он был в некотором замешательстве.

— Мне кажется, я правильно понял то, что хотела сказать Рут. Я говорю немного топорно. Мой английский… такой неуклюжий.

— Да нет, ваш английский очарователен, — сказала я.

— О, да, очарователен. Теперь я понимаю, что подразумевают англичане под словом «очаровательный». Так сказать, все нюансы.

Он засмеялся. Элизабет улыбнулась.

— Возможно, года три или четыре Губерт проведет в Лондоне, — сказала она.

— Правда? А что вы там будете делать? — поинтересовалась я.

— Мы открываем филиал Банка в Лондоне. Перед тем как вернуться в Париж, я какое-то время буду занят этим.

— Вы думаете, вам понравится жить в Англии?

— О, да. Я уверен в этом.

И он взглянул на Элизабет.

— А прежде вы бывали в Лондоне? — не унималась я.

— Я часто бывал в Лондоне, но никогда не задерживался надолго. Я люблю Лондон. Лондонские театры — лучшие в мире. Но, кажется, я уже перешел на лесть…

— Мы любим, когда нам льстят.

Элен тоже улыбнулась ему. Ее ум был бессилен против его очарования.

Элизабет сияла. Что привлекало его в ней? Может быть, душа? Существует ли столь тонкий инструмент, который позволил бы ответить на этот вопрос? Насколько серьезно они относились друг к другу? Элизабет? Очень серьезно. Губерт?

— Рут.

Я вздрогнула и обернулась на зов матери.

— Рут, дорогая. О чем ты задумалась? Мы идем на террасу. Все готово для ленча.

Элизабет и Губерт направились к дому. Я наблюдала за ними. Он обнял ее за талию, она повернулась к нему. Ее взгляд словно освещал дорожку. Обыкновенный летний вечер.

Я плелась позади. На них падала моя тень. Они остановились и, улыбаясь, смотрели на меня. Я подошла и встала рядом с Губертом.

— Надеюсь, вы будете бывать в Лексингтоне, когда обоснуетесь в Англии.

— Губерт приедет через месяц, — сказала Элизабет.

— Вы уже присмотрели себе дом в Лондоне?

— Нет. Компания предоставит мне квартиру. В Мэйфэере. Первое время я буду жить там.

Мы подошли к дому. Ленч был сервирован на террасе. Буфет отливал почти альпийской белизной — чистота была пунктиком моей матери, — и складки скатерти струились с узкого стола на серые камни террасы. Я наблюдала за тем, как Губерт ел. Он был очень голоден, но старался это скрыть. И поэтому держался скованно. Элизабет улыбалась, слушая, как он расхваливает вино, на которое приналег, впрочем, без каких бы то ни было последствий. Думаю, он знал свою норму и сумел вовремя остановиться.

Элизабет воспринимала еду как забаву. Она ничего не пила. Она не могла бы ходить по краю пропасти. И в ее живописи не было чувства опасности, риска, напряжения всех сил. Губерт словно прочел мои мысли. Он сказал:

— Мне очень нравятся работы Элизабет. В них столько красоты. Она следует традициям французских живописцев. Мы не любим уродства… всего того, что шокирует. Вы меня понимаете?

Он обернулся ко мне.

— Да, конечно.

Я старалась быть дипломатичной.

— Но великое искусство всегда шокирует. Разве не так?

— Возможно. Но Элизабет не претендует на то, чтобы ее считали великой художницей, Рут. Тем не менее она очень наблюдательна. Кто знает, быть может, она еще удивит вас. У меня есть какое-то предчувствие…

— О, Губерт, пожалуйста, не надо.

Элизабет покраснела.

— В действительности все гораздо проще. Живопись — это единственное занятие, к которому я чувствую влечение. Я не обладаю большим талантом. Но, работая, я счастлива. И те скромные успехи, которыми я могу похвастаться, придают мне уверенности…

— И очарования, — подсказал Губерт.

— Да уж, — хихикнула Элен, — вы очаровательная пара. Просто уникальная.

— Рут, а где сейчас Доминик? — спросила мама.

Доминик был вполне сносным компаньоном для уик-эндов в Лексингтоне. Особенно когда он не приставал ко мне с предложением выйти за него замуж.

— Он в Америке, мама. Преподает в Беркли, — отозвалась я.

Доминик занимался математикой, и любые беседы на тему его работы были невозможны. Никто не решался расспрашивать его, боясь, что он пустится в объяснения. Он жадно читал современные романы. Большинство из них вызывали в нем глубокое отвращение. «Тут есть о чем поговорить», — с ухмылкой замечал он часто.