Грех - [35]

Это, кстати говоря, начальству было отлично известно — и учитывалось «всякими инстанциями».

Ну вот хотя бы. В сталинский миф входило, что Иосиф Виссарионович скромен в быту — в смысле, кушает мало и не с золота. Это как бы оправдывало все, что он творил. С другой стороны, когда надо было его разоблачать, то первое, что было предъявлено, — не трупы жертв, а «культ личности», «портреты везде» и «выпячивание своей роли». То есть вся та же самая «нескромность». Когда понадобилось заблокировать кандидатуру Григория Романова на пост генсека — после смерти Андропова он был в одном шаге от заветного кресла — был, среди прочего, реанимирован слух о том, что хозяин Ленинграда якобы устроил в Таврическом дворце роскошную свадьбу дочери, где происходили всякие безумства, в том числе был раскокан об пол драгоценный сервиз, взятый из Эрмитажа. Что любопытно — пресловутая свадьба имела место в семьдесят четвертом. Слух запустили в восьмидесятые, через «Шпигель», а сама сказка, судя по всему, восходила к каким-то эмигрантским разговорчикам (эмигранты Романова не любили, поскольку держали за антисемита). Все это было, в общем, понятно — но человека с такой репутацией назначить генсеком было уже никак невозможно... В свою очередь, Ельцин вылез на все той же скромности — ездил то ли в трамвае, то ли в троллейбусе, покупал что-то в обычном магазине и общался с народом без переводчика. На эту простейшую разводку купились все.

Это, заметим, первые лица. Уже вторым и третьим скромность прописывали, как касторку — причем в лошадиных дозах.

Разумеется, речь не шла об ограничении реального потребления. Но жрать полагалось под одеялом — чтобы никто не видел. Система спецраспределителей и закрытых магазинов была создана именно для поддержания скромности. Проще было бы, наверное, давать партбоссам побольше денег, чтобы они могли закупаться на рынке — но нет, это видели бы другие люди, получилось бы нехорошо. Поэтому мясо без костей и сладкий кишмиш выдавали в специальных местах, закрытых от публики.

Или, скажем, одежда. Знаменитые на Западе советские галстуки и костюмы — крайне уродливые, даже на плечах дипломатов — имели свое оправдание. Большое начальство как бы и не имело права носить красивую одежду — это было бы вызывающе, нескромно, даже оскорбительно, в том числе в глазах старших товарищей. Все должны были быть мешковатыми, неуклюжими, растяпистыми на вид — чтобы не резать глаза друг другу. Невозможно представить себе советского руководителя в смокинге — это рвало шаблоны и рушило всю картинку. Впрочем, и в чем-то вольном его тоже нельзя было представить — по той же причине. Все ходили в «приличном», но в само понятие «приличного» входила все та же скромность.

Есть известная история, как некий советский композитор явился к большому музыкальному начальству в джинсах — и большое начальство сделало ему выволочку за неподобающий вид. Композитор, будучи человеком восточным, горячим, в ответ заявил — «мои вранглеры стоят дороже, чем ваш костюм». Это было правдой: пижонские вещички стоили бешено, так как ввозились из-за рубежа контрабандой. Красивеньким тряпьецом баловались магазинщики, доставалы-толкачи, цеховики, ну и просто спекулянты. Приталенный пиджак был униформой мошенника. Или диссидента — тем тряпки возили из-за границы. В чем, конечно, не было большого криминала — но что охотно смаковали советские пропагандисты: «они за джинсы Родину продают». На самом деле, конечно, джинсы были не поводом для впадания в инакомыслие (поводов советская действительность предоставляла и без того), а так, бонусом, которым не пренебрегали, но и за серьезный мотив не считали. Однако советская пропаганда давила именно на эту кнопицу — поскольку диссидентов можно было таким образом обвинить в нескромности, то есть в покусительстве на святое.

Но ладно вещи. Советский человек был зажат в страшные тиски даже в области символических благ, которые, казалось бы, ничего не стоили родному государству. Выходило так, что больше всего на свете советского человека — ребенка, взрослого, старика — боялись похвалить, отметить, дать ему почувствовать свою значимость, угостить хоть капелькой признания. Зато уж если такую капельку капали, то такое запоминалось навсегда.

Еще Гоголь насмехался над простодушным тщеславием мелкого затертого человека, с вечной мечтой, чтобы о нем узнали, — «как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский». Но в этом хоть можно разглядеть какую-то корысть. Советский же обыватель точно знал, что никакой пользы от своей известности он не поимеет, одни неприятности — но все равно к ней стремился.

Так, к примеру, он очень дорожил всяким упоминанием о себе в средствах массовой информации, даже если то была школьная стенгазета или заводская многотиражка. Если же речь шла о серьезном издании — это могло составить смысл жизни.

Я выше писал про деда, который хранил вырезки из «Правды» со своим именем как самое дорогое. Но знавал я и почтенную женщину, педагога со стажем, которая больше всего на свете ценила номер «Литературной газеты» со статьей про школьные проблемы — там ей было посвящено три абзаца и ее называли по имени-отчеству. Радость, однако, была безнадежно испорчена: невнимательная корреспондентка переврала фамилию героини — ошиблась в одной букве. И поэтому она обязательно рассказывала всем знакомым, что в такой-то газете, в таком-то номере в такой-то статье упоминается именно она, а что фамилия — так это переврали, вот и номер школы, проверьте пожалуйста, действительно я, это действительно обо мне... Но все равно — вершина пути, акме, обернулось величайшим провалом... Трагедия совершенно античная, и без гы-гы, пожалуйста.