Грех - [34]
Что ж, Золотой век Микеланджело — абстрактный мир пластического совершенства гипертрофированной телесной красоты. Он отмечен печалью, как отмечена печалью по классической гармонии античности вся культура Нового времени. Но печаль грешна, и красота грешна, и творчество грешно, и как жить нам вне грехов наших? Вот и живем в ожидании Страшного суда, завершающего историю.
А парней на потолке, конечно, жалко.
Что от нас останется
Тщеславие
— У меня дедушка умер, — сказала Саша и шмыгнула носом.
— Какой дедушка? — ляпнул я, и удачно ляпнул: Саша чуть опомнилась и сообразила, что слезы ей не к лицу. Что поделать, плакала она и впрямь некрасиво, до соплей и покраснения глаз. Люди, когда им плохо, вообще некрасивы, цветущие девушки особенно.
— Алексей Дмитриевич, это по маме, ты его не знаешь, — принялась объяснять Саша. — Он старенький был, жил у Екатерины Васильевны, ты ее тоже не знаешь, там была такая история с маминой мамой, потом они помирились, ну чего уж теперь-то...
Я пропустил всю историю семейных взаимоотношений Сашиных родственников мимо ушей. Я смотрел на ее грудь и думал, как бы удачно сострить или спошлить по этому поводу. О чем она думает, когда вокруг такое все из себя лето, а рядом — такой весь из себя парень?
В те годы я, как и большинство парней моего возраста, был дубоват и озабочен. Проклятая молодость.
— Он очень хороший был, — добавила Саша таким голосом, что даже до меня дошло: пожалуй, пошлить и острить сейчас не нужно. Потому что она не только заплачет, но, пожалуй, и обидится.
— Мы с мамой вещи разбирали, от него осталось...
Я вздохнул. От дедушек никогда ничего интересного не оставалось, это я знал точно. Я даже чувствовал, что это как-то неправильно, но не мог объяснить почему. Что-то в этом было кривое, что от дедушки никогда ничего ценного не остается. Жил, жил, и ничего не нажил — обычная судьба русского советского человека, настолько уже привычная, что нам и в голову не приходило, что у других народов в других странах все по-другому.
— Коробка, там два авторских... медаль за войну и вырезки газетные. Из «Правды». В пятьдесят четвертом про него в «Правде» напечатали. Представляешь, до конца хранил.
Во мне шевельнулось что-то вроде любопытства.
— А что напечатали-то? — спросил я.
Саша недоуменно подняла на меня глаза, которые тут же высохли.
— Да какая разница, — просто сказала она, — мы выкинули.
∗∗∗
Тщеславие. Слово нехорошее, потому что заранее оценочное: «тще». Типа, фигушки вам заранее, как ни корячьтесь. Правильней было бы — «славолюбие». Хотя и это не совсем туда: сейчас слово «слава» изрядно потяжелело — это что-то такое, чего удостаиваются только эйнштейны, матросовы и многодетные матери. Но вообще-то в русском языке «слава» означает всего лишь известность, причем не всегда хорошую. Было даже такое словцо «ославить» — то есть пустить о человеке какую-нибудь скверную сплетню... Таким образом, «тщеславие» — это желание известности, причем известности тщетной, то есть и незаслуженной, и, самое главное, бесполезной, не приносящей прибытка. А то и вводящей в неприятности. Высунулся дурак в красной шапке, кричит что-то, хочет на себя внимание обратить. Ну, обратит. В лучшем случае добрые люди посмеются, в худшем — злые поколотят. Чтоб не тщеславился, под ногами не мешался.
Тщеславие — грех, конечно. Правда, очень странный. Хотя бы потому, что стремление обратить на себя внимание — штука очень необычная с точки зрения биологической. Все живые существа обычно друг от друга прячутся. Поскольку делятся на хищников и жертв, и жертва хоронится от хищника, а хищник старается незаметно подобраться к жертве. Это, конечно, в межвидовых взаимоотношениях. Но и внутри тоже: иерархия стаи предполагает разделение ролей, где слабые боятся обратить на себя внимание сильных, а сильные просто не нуждаются во внимании — им интереснее первыми подходить к добыче и иметь всех самок. Нечто похожее на тщеславие есть только у обезьян, которые любят «покрасоваться», даже с риском для шкуры.
Те же обезьяны, впрочем, наиболее любопытны. А любопытство и тщеславие тесно связаны, одно является изнанкой другого: хочется подсмотреть за другими то, что они скрывают, — и хочется показать другим то, что лучше вообще-то не показывать. Так что логическим развитием тщеславия является эксгибиционизм, желание продемонстрировать «свое хозяйство». Это считается болезнью и лечится — иногда ударами по тому самому месту.
В мире существовали и существуют системы жизни, культивирующие демонстративный отказ от всякого славолюбия и самовозвеличения. Одна такая система была установлена на одной шестой земшара, и как раз на той, где мы с вами имели удовольствие появиться на свет.
Ибо одной из корневых, основообразующих русско-советских ценностей была так называемая скромность.
Интересно, что скромность была ценностью одновременно парадной и массовой. То есть в этой точке официальная пропаганда и народное самоощущение совпадали. Правда, не совсем. А поскольку то, что совпадает не совсем, особенно сильно друг другу мешает, то и несовместимость народа и власти именно в этом вопросе была особенно сильна. Так, если вспомнить претензии, которые выдвигали советские люди к своему начальству, то главная была даже не в том, что начальство «на нашем горбу жирует», а в том, что оно это делает бесстыдно, то есть нескромно. То, что начальство кушает хорошо и сытно, знали — или догадывались — все. Но это не вызывало настоящей ненависти. Ненависть вызывало только демонстративное потребление, «шик». Когда начальство не просто жрет варенье под одеялом, а делает это открыто и с размахом. Напротив, «скромность» ценилась настолько, что за нее могли простить все, включая крайний идиотизм и полную неспособность управлять хоть чем-нибудь. Главное — чтобы руководящий товарищ не выпендривался, не тщеславился.
