Грех - [27]

— И какова была ваша дальнейшая судьба?

— Я довольно долго был на Закас? пийском фронте, присутствовал при становлении власти большевиков, видел и некоторые их неудачи. Так, например, в Красноводск была привезена баржа с комиссарами, которые там были расстреляны. До сегодняшнего дня Советы это забыть не могут.

— Это история Бакинских комиссаров.

— Эта история была проделана одним английским офицером, имя его называть не стоит, потому что оно все равно фальшивое.

— Оно все равно известно.

— Не думаю. Настоящая фамилия его не известна.

— 26 комиссаров было, и 26-м или 27-м был Микоян, который, между прочим, высадился в Астрахани и, тем самым, спасся. Вы не знаете более подробно об этой истории?

— Нет. Я знаю только о расстреле и о том, что это было организовано этим Миллером, английском офицером очень толковым, который тоже говорил по-русски, как мы с вами. И сам ранен на Закаспийском фронте. Там англичане принимали деятельное участие.

— Как вы выехали из России?

— Из России я выехал довольно грустно. Мне предложили выехать с английской армией в Лондон. Но так как мой отец был в это время в Добровольческой армии, после ликвидации Закаспийского правительства, я поехал туда и в Екатеринодаре заболел сыпным тифом, так что меня вывезли на носилках в Салоники, потом я попал в научную сферу, где более или менее удачно провел остаток своей жизни.

Предисловие и публикация Ивана Толстого

Моя Москва

Тверская улица глазами одного человека

Ефим Зозуля  

 

Очерк Ефима Зозули «Моя Москва», опубликованный в 1936 году в библиотечке «Огонька», заканчивался анонсом: «Настоящая книжечка — глава из большой книги о Москве. В большой книге, которая будет закончена в ближайшие год-два, материал будет собран по тому же принципу, именно: на основе взаимоотношений одного человека с великим городом». Но эта книга так никогда и не была написана.

Печатается с сокращениями по изданию: Ефим Зозуля. Моя Москва. Библиотека «Огонек». № 7, 1936 г.

Очень хочется записать все, что происходило, что я лично видел, чувствовал, переживал и что запомнилось мною на улицах Москвы за ряд лет.

Именно: на улицах, на площадях, в скверах, в парках, переулках, домах.

Интересно: что получится, если собрать какую-то горсть фактов, явлений, впечатлений, прошедших через сознание одного человека?

Конечно, тут значительное густо перемежается с мелким и случайным, характерное для Москвы с характерным вообще для человеческой жизни.

Но так или иначе, пусть среди обильных и прекрасных литературных материалов о мировой столице революции, о центре новой эпохи, которая растет с каждым днем, будет и такая скромная книга.

Начну с Тверской улицы, которая теперь называется: улица М. Горького.

Осенним вечером в шестнадцатом году около Страстной площади (теперь Пушкинская) поскользнулась на влажном асфальте и упала лошадь. (Этот участок Тверской, очень незначительный, был асфальтирован давно.) Лошадь упала на бок, сразу, поскользнувшись передними и задними ногами. Было около одиннадцати часов вечера — самый разгар проституционной биржи. С тротуара раздались свист, хохот, улюлюканье. На улице было полутемно. Запахло чем-то жутким, погромным. Со всех сторон неслась матерная брань. Лошадь поднимали. На тротуаре продолжались выкрики, смех, свист. Это было безмерно отвратительно. Это кричала, свистела и улюлюкала старая Москва.

В доме № 38 была «Центропечать». Работало много народу. Была девушка — веселая, жизнерадостная. Бешено неслась по лестницам со второго этажа на третий. Тоненькая. Голубые глаза. В двадцать третьем году на глазах у всех резко и прямо забрал ее угрюмый какой-то человек. Именно забрал. Когда он приходил, она немела. Увез. О ней долго помнили.

Она иногда наведывалась. Рожала каждый год по ребенку. Семь человек детей. Не много ли? Пыталась «оправдываться». Широкое зеленое провинциальное пальто.

В тридцать пятом году встретил ее на вокзале: толстая, цветущая, уверенная. Теперь хвастает количеством детей. Весело смеется — уверенная баба.

Около стояли двое ребят — голубоглазые, чудесные, как она в молодости.

В той же «Центропечати» работал Иван Терентьевич, который всегда начинал разговор с середины. Какие-то кусочки стен около Козицкого переулка, где он меня останавливал, до сих пор напоминают его:

— ... Они говорят, что футуризм исчезнет... Ну, конечно, исчезнет... Ну, что собою представляют эти треугольники из кумача, которыми они украшают площади? Конечно, это чепуха. Не в этом дело...

Или:

— ... Выдавать деньги... Ну ясно, что здесь нужны две подписи... С одной подписью неудобно. А он говорит, что необходимо еще иметь какую-то визу... Какую еще визу?

Такого человека, который всегда начинает разговор с середины, можно вставить в комедию, в драму — это может быть смешно. Но Иван Терентьевич никогда не был смешон. Он не был ничем замечателен, а чем-то запомнился. Где он сейчас — неизвестно, но лик его живет около стен Козицкого переулка.

На углу Чернышевского — магазин «Гастроном». В девятнадцатом-двадцатом годах в нем было отделение Роста. В окнах были карикатуры, телеграммы, написанные на больших листах бумаги. Перед окнами стояли люди — в валенках, в сапогах, в шинелях, в пальто. Мерзли, читали.