Гражданская война Валентина Катаева - [22]

либо на начало октября 1919 Бунин ни о Георгии, ни об Анне, ни о ранениях Катаева на Первой мировой ничего не знал, и соответствующие сцены в "Траве забвения" – чистый вымысел.  

Верно, несомненно второе: Бунин не был напыщенным дураком, а что в этих сценах присутствует вымысел, мы уже видели на примере реплики с газом фосгеном. Кроме того,  в дневниках Буниных и в "Окаянных днях" Катаев решительно ничем, кроме эпатажно-цинических высказываний в диалогах с Буниным ("За 100 тысяч убью кого угодно") и подлых выступлений в поддержку Советской власти из страха за свою шкуру (по мнению Бунина), в смысле военных и гражданских черт не характеризуется. И смотрят на него Бунины откровенно сверху вниз, как на незрелого мальчика, которому еще надо учиться жить (все та же запись от 6 сентября). Едва ли это было бы мыслимо, знай Бунин, что Катаев – фронтовой герой Первой мировой...

Мораль: Катаев Бунину о своих военных заслугах не заикался. Почему? Вероятно, потому что хотел, чтобы Бунин воспринимал его исключительно как писателя и поэта, а как человека вообще не очень-то одобрял (фраза про 100 тысяч рублей, совершенно не отвечающая действительности, иначе как эпатажная самодискредитация рассматриваться не может). Он постоянно представлял свои произведения Бунину на литературный суд, хотел быть его учеником, и, по-видимому, хотел, чтобы этот суд был как можно более нелицеприятным – чтобы Бунин ни в какой степени не руководился желанием ободрить славного молодого человека, героя-фронтовика, тянущегося к искусству... В планы Катаева. вероятно, входило, чтобы если уж Бунин хвалил бы его сочинения – то даже не независимо от мнения, которое сложилось у Бунина о нем как о человеке, а попросту вопреки этому мнению.  

Но то, что в результате человек, столь его восхищавший, будет о нем  думать в результате куда хуже, чем они заслуживает, все-таки сильно тяготило Катаева. Линии своего умолчания о прошлом он не менял, но попытался хотя бы новыми своими  заслугами в осенней кампании 1919 года изменить мнение о нем Бунина к лучшему – никакой иной цели в письме 15/28 октября нет (в конце концов, его литературное самолюбие, заставившее его идти на все изложенные выше кунштюки, было уже удовлетворено: в разговоре 6 сентября Бунин фактически признал, что Катаев своим литературным даром перевешивает в его глазах свои скверные нравственные и социальные качества).   И, видно, обида на то, что Бунин так и не узнал о том, какой он, Катаев, молодец на самом деле (не узнал по скрытности самого Катаева!), жгла Катаева довольно сильно – так сильно, что в "Траве забвения" в порядке компенсации задним числом он заставил-таки Бунина прознать все о его, катаевском, героизме времени Первой мировой и оценить в нем этот героизм..

2. К строке: «Я грех свячу тоской, Мне  жалко негодяев, как Алексей Толстой  и Валентин Катаев»  —  это Борис Чичибабин.  

Чичибабин написал не только это. Ему еще принадлежит феерическое стихотворение "Еврейскому народу", где, выражая еврейскому народу всяческую любовь, он пишет, в частности: "Застелила вьюга пеленою хрусткой комиссаров Духа — цвет Коммуны Русской. Не родись я Русью, не зовись я Борькой... я б хотел быть сыном матери-еврейки".  

(То есть галахическим евреем, заметим от себя, имеющим право на израильское гражданство – статус богатый... Этого, впрочем, Чичибабин в виду не имел – процитированный текст написан в 46 году). Учитывая, что в качестве образца наших национальных доблестей выведены аккурат евреи - большевистские лидеры, сжитые со свету тов. Сталиным  в 30-е годы ("застелила вьюга..."), эпитет "негодяи" в устах Чичибабина удельный вес имеет, откровенно говоря, небольшой. В системе координат, где большевистские евреи-комиссары 17-20 годов – объект задушевного любования, словом "негодяй" маркироваться, должно быть, может что-нибудь хорошее.

3. К строке: Бабель (надо сказать, вот уж это был вполне нечеловек: даже не недо-, а не)

Настоящая фамилия Исаака Бабеля, сына неплохого коммерсанта – Бобель. На русский слух это звучит не смешнее, чем в измененном им виде, но по-еврейски разница большая. Бабель по-еврейски – в данном случае к сожалению – значит «Вавилон».

Поразительное дело: этот человек был неспособен жить, если рядом душегубы не пили человеческую кровь, и если он сам в этом время от времени не участвовал, восхищаясь этими душегубами и наблюдая за ними. Что еще более поразительно, этот человек ни о чем другом не то чтобы не умел, а даже не мог писать.  

В 1916 году Горький посоветовал ему пойти «в люди» - набираться необходимого писателю опыта. Бабель исполнял этот завет настойчиво, но довольно однообразно и явно ошибочно. Уже в декабре 1917 года он приехал в Петроград, поглядев по дороге, как большевистские заградотряды в порядке борьбы с торговым капиталом хватают и тащат на расстрел мешочников, то есть людей, пытавшихся продать мешок какой-нибудь картошки или хлеба, - и с этого самого поезда отправился работать в ЧК (куда его немедленно взяли). Чуть позже он служил в продотрядах, то есть в зондеркомандах, специализирующихся на грабеже хлеба у крестьян воооруженной рукой; еще позже, в 1920, служил в Первой Конной - номинально (под чужим именем, с удостоверением на Кирилла Васильевича Лютова, впоследствии он использовал это имя в «Конармии») политотдельским военкором, а на самом деле – по чекистски-осведомительной линии (Нина Буденная: «Он сам от ЧК был приставлен к Конной. Вся его компания была чекистской, он в НКВД левой ногой дверь открывал…. Бабель дружил с замечательным мхатовским актером Борисом Ливановым. Он был с ним откровенен, а ливановский сын Вася, будущий телевизионный Шерлок Холмс, внимательно слушал разговоры взрослых. Позже он мне их пересказал: про чекиста из "Конармии" Бабель говорил - "это я". Отец приятельствовал с Львом Шейниным, писателем и бывшим энкавэдистом, знающим человеком, и тот тоже подтверждал, что у Бабеля без "чеки" дело не обошлось»).