Гражданская война Валентина Катаева - [20]

Между тем из цитировавшегося выше катаевского письма Бунину от 15/28 октября, с его "верьте мне" и т.п., очень ясно видно, что никакого самомнения у Катаева перед Буниным не было (благоговение перед Буниным оставалось у него до конца жизни и побудило его возвести Бунину памятник в "Траве забвения"), и что мнением его о себе Катаев действительно очень дорожил.

Однако, как мы выяснили, Катаев был на деле нимало не виновен в том, в чем его упрекал Бунин. Он не сообщал Бунину, чем занимался летом – дело было уж очень тайное, и доверять его писателю он не хотел – но укоров его на свой действительный счет принять не мог, как не мог и объяснить Бунину эту ситуацию. Неудивительно, что в результате Катаев слушал упреки Бунина, при всем своем почитании его, без всяких угрызений – ведь про себя-то он знал, что бунинские упреки к нему на деле не относятся...

VI

Вот, собственно, и все. Участие Катаева в офицерском добровольческом подполье летом 19 года, на мысль о котором наводит его зачисление командиром башни на "Новороссию" после всех его красных выступлений и служб, прекрасно вписывается в ту линию поведения, которая для Катаева независимо прослеживается для всего периода 19-20 гг. в целом: пока на юге России против большевиков дерется национальная человеческая армия за национальное и человеческое дело – Катаев по доброй воле определяет сам себя ее военнообязанным  (он и на Первую мировую шел _вольноопределяющимся_): пришла эта армия – Катаев вступает в нее, отступила она, оставив его в тылу у врага   – Катаев  борется за ее дело в тылу у врага.  

Когда же эта армия, Добровольческая армия (как бы она ни называлась – ВСЮР Деникина или "Русской армией" Врангеля) навеки покинула Россию, когда борьба с большевиками окончилась, и те восторжествовали окончательно и бесповоротно – с этого момента  Катаев точно так же твердо считал, что он свободен от каких бы то ни было социально-политических обязательств. На свете просто не оставалось никого, по отношению к которым он мог бы иметь такие обязательства. Ни к большевистским заправилам, ни к большевистской России таких обязательств у него не могло быть по определению. А что случилось с теми, перед кем у него былди такие обязательства? Человеческая Россия перестала существовать; те, кто вел за нее борьбу, были изгнаны, а сама борьба кончилась. Катаев был страшно и совершенно свободен.

Конечно, оставались люди – с людьми Катаев по-прежнему считал своим нравственным долгом обращаться по-людски; в этом смысле гибель России ничего изменить и не могла. Но нравственные обязательства, которые есть у человека перед любыми людьми мира как перед отдельными людьми, обязательства обращаться с ними так-то и так-то – это не социальные и не политические обязательства; они не позволяют несправедливо чинить зло ближнему, но никак не мешают славить Советскую власть. Катаев этим принципом и руководствовался. Он не чинил несправедливого зла людям, если его к тому принуждали – уклонялся, даже с большим  риском для себя; он вступался за других и помогал другим, иной раз тоже с риском для себя; но все это было отношение к людям, а не к их объединениям. Коллективов, по отношению к которым Катаев чувствовал и признавал какие бы то ни было обязательства, после 1920 года у него не было (то, что творилось на территории бывшей России после этого самого года, с многократным запасом оправдывало такое отношение). Поэтому он и не грешил совестью, вознося хвалы большевикам – ему _не перед кем_ было грешить совестью таким способом.

Допустимо было бы спросить: быть может, перелом в стратегии Катаева был связан не с проигрышем его войны, а со смертным ужасом, который он не мог не испытывать месяцы подряд в 20-м? Быть может, он взялся славить большевиков потому, что те сломили его полугодовой пыткой страхом?

Эти вопросы не праздные, но отвечать на них надо совершенно отрицательно. Катаев, как видно по всей его жизни,  прислуживался большевикам не от ужаса, для-ради пощады, а по циничному расчету, ради сладкого куска.  Человек, продрожавший полжизни, раз и навсегда приведенный в смертный ужас большевиками, как это реально случилось со Шкловским (вот по отношению к нему та оценка, что сейчас обсуждается применительно к Катаеву, будет совершенно верной), не станет печатать "Уже написан Вертер" или давать издевательские советы Евтушенко, как надо быть проституткой по отношению к Соввласти. Кроме того, мы знаем, на какой риск шел Катаев в годы самого страшного террора сталинских времен, когда речь шла о людях, а не о коллективах. В 37 году он активно и публично выступал за то, чтобы Мандельштаму, только что вернувшемуся из ссылки с поражением в правах, это поражение скостили; Катаев был одним из трех-четырех писателей, выступавших таким образом,  и секретарь Союза писателей Ставский в своем доносе НКВД (погубившем Мандельштама) с возмущением писал, что, мол, Катаев и еще несколько человек "ставят вопрос о Мандельштаме, ставят остро". Вдове Мандельштама он помогал и позднее. В те же 37-38 Катаев хлопотал за столь многих и так, что Фадеев ему говооил: "Валя, кончай ты это дело, тебе впору за себя бояться, столько на тебя доносов, а ты в чужие дела лезешь!" В 46 году он приехал в Ленинград и открыто, на автомобиле пожаловал к Зощенко, узаконенному парии, недавно ошельмованному как последний антисоветчик и подлец площадным постановлением ЦК; перед приездом Катаев позвонил ему и сказал: "Миша. я приехал, и у меня есть свободные семь тысяч, которые мы должны пропить, как хочешь, сейчас я заеду за тобой" – это он в такой форме извещал Зощенко, в каких масштабах может оказать ему денежную помощь, а кроме того, действительно приглашал веселиться. Подкатил он к дому Зощенко в открытой машине, при двух красотках с воздушными шарами (вторая, естественно, была заготовлена для Зощенко), и закричал: "Миша, друг, едем, ты не думай, я не боюсь, ты меня не компрометируешь!" ("Дурак, - ответил Зощенко, - это ты меня компрометируешь..."; было между ним и Зощенко и другое. но сейчас нас интересует этот эпизод, как доказательство того, что Катаев не был испуган ни на всю жизнь, ни вообще). Были и другие яркие случаи... Его не напугали и не сломали. В 21 году он, выглядевший тогда, по словам Надежды Мандельштам, как "живописный оборванец", предлагал ей пари, кто из них первым "завоюет Москву". Он не хотел упастись от большевистского гнева, он хотел заработать на большевистской тупости и самоупоении. Они подняли великий вал против России -  и против Катаева как порядочного человека и гражданина России (и, специально, как "буржуя") тоже; они грозили ему голодом, смертью, тиранией, вышибанием на обочину жизни. Он не смог отстоять от них ничего вместе с другими – не по своей вине; тогда он решил по крайней мере выиграть свою персональную войну против них за самого себя. Они губили все и чуть не погубили его – он решил процветать при их владычестве, по-прежнему смеясь над ними и ненавидя их внутренне; возвыситься при них, обманув их, и хотя бы так восторжествовать над ними – втридорога продать им только слова, в то время как они думали, что он предал им душу. Но эта война должна была вестись не оружием, а хитростью и ложью. Так он ее и вел.