Гражданская война - [4]

Пошатываясь от выпитого бренди, насвистывая что-то незамысловатое и грустное, я шел по пустынным улицами спящего города. Было немного прохладно, небо заметно заволокло тучами, изредка в просветы между ними глядели звезды... Не помню, где и сколько я бродил той ночью, и как столкнулся со Скоттом.

-- А, это вы, доктор, -- с трудом ворочая языком, сказал я.

-- Мсье Де Санс, возьмите себя в руки...

Он смотрел на меня с откровенной жалостью. "Наплевать", -- подумал я, а вслух заговорил обрывками фраз, не скрывая своего раздражения:

-- Какого черта... в руки... Сначала эта женщина с дыркой во лбу... затем младенец без рта... исчадие ада... жена, сын, теща... двухголовый,.. бармен, наверное, свихнется... но двухголовый! Не слишком ли приправлен соус? -- не знаю почему, но мне страсть как захотелось набить доктору физиономию. Доктор же словно не замечал моего резкого тона.

-- Может быть, поймать такси? Если не ошибаюсь, вам в Сен-Клу? Послав его ко всем чертям, я проигнорировал и это его любезное предложение, и, кстати, очень опрометчиво, так как в тот момент мне вдруг донельзя захотелось спать и, кажется, я уже собрался прилечь прямо там, на тротуаре...

Нет, определенно не могу восстановить в памяти остаток той ночи.

Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что нахожусь в чужой квартире на чужом диване, хотя и то, и другое внушало доверие: квартира была небольшой, всего из одной комнаты, но устроенной с отменным вкусом, а диван -- роскошно мягким. Возможно, поэтому я провалялся еще добрых полчаса и едва успел встать, как пришел Скотт.

-- Вы уже проснулись,.. -- доктор был свеж и бодр, для меня это выглядело почти укором.

-- Благодарю Вас, за все,.. -- смешался я, и, сославшись на какие-то дела, заторопился домой. Скотт не удерживал меня, но, прощаясь, мы обменялись по-настоящему дружеским рукопожатием.

5.

Дни летели незаметно. Я души не чаял в маленькой дочурке, она же, вверенная мною попечительству Кэтти и Гарольда, росла крепкой и здоровой, тем самым немало облегчая мою жизнь. Я ежедневно навещал Элизабет. Изредка Скотт разрешал мне побыть с ней наедине, но даже тогда, когда нас не разделяла перегородка, я чувствовал, что ее нет рядом. Она неизменно оставалась той, какой я впервые увидел ее в клинике.

После того, как я не по собственной воле гостил у Скотта, мы постепенно сблизились с ним. Однажды я познакомил его со своим другом Филидором Велье, и вскоре редкий вечер мы не проводили втроем за карточным столом или сражаясь друг с другом в шахматы.

Я упомянул о Филидоре и вспомнил университетские годы, нашу дружбу. Какими мы были... Время -- все тот же не удовлетворенный собой мастер, который пишет лица людей и мучается: "Где ИСТИНА?"... Нет, не младенец, его лицо слишком невинно... И снова поиск без устали. Творит... Дети постарше -слишком ранимы,.. не устраивает его и обычно мятежная юность, и молодость с ее целеустремленностью и самоуверенностью, как будто весь мир у ног ее, а после и зрелость, -- но почему она так равнодушна, апатична, а еще, хуже того, -- суетлива... "Нет, не то!" Вот когда Время рисует лик старца, задумчиво оценивает его достоинства, но вдруг понимает, что в нем есть мудрость, но нет жизни, и мастер меняет холст, чтобы начать все сначала... Наши портреты? О, их так много... Какими мы были?.. когда, в какой день, в какую минуту?.. Недостаточно ли того, что я и Филидор были молоды, обладали завидным здоровьем и нравились женщинам. И все же мы были непохожими. Я, наверное, был романтиком, в какой-то степени искателем приключений; он -реалистом, не поддающимся ни на какого рода авантюры, отчасти прагматиком, но человеком всегда твердым и прямым, в отличие от меня, не гнушавшегося компромиссов. Но никто не знал меня лучше, чем он,.. разве только я сам...

Но я отвлекся.

Минул год. Филидор уезжал на Гавайи и в нашем узком кругу давал прощальный ужин. Мы расположились на балконе с прекрасным видом на погрузившийся в сумерки Дворец Шайо и Эйфелеву башню, последней глядящую вслед заходящему солнцу. Скотт держал в руках свежую газету, я, помнится, подтрунивал над Филидором, обрушив лавину критики на его новую пассию -оперную певицу Сару Эрмон, он же пытался призвать нас к вниманию и провозгласить тост. Произнести его Филидор так и не успел. С улицы послышались громкие крики: "Стоять! К стене!"

Естественно, наши взоры обратились вниз.

Двое полицейских, один из которых держал в руке нацеленный на живую мишень пистолет, обыскивали юношу; тот, широко расставив ноги, стоял лицом к стене, опершись о нее руками. Он был необыкновенно высокого роста, где-то за два пятьдесят, очень худой, бритый наголо, плохо одетый, что-то еще о нем сказать было трудно -- он находился в тени здания и почти спиной к нам.

Потом они принялись его избивать. Сначала полицейский, державший великана на мушке, ударом рукоятки пистолета по затылку поставил его на колени, а после и второй страж порядка, видимо, уверовав в полную безнаказанность, картинно замахиваясь огромной ручищей, несколько раз прошелся резиновой дубинкой парню по пояснице. Но и этого ему показалось мало, поскольку затем он, схватив молодого человека за отворот ветхой рубашки, швырнул его к колесам полицейской машины, и тогда в ход пошли ноги в тяжелых ботинках.