Гражданская поэзия Франции - [30]

А девочка с цветка отвесть не может взора.

На юбке кружевной тончайшего узора

Меж складок прячется расшитый арабеск,

И сыплет золото свой флорентийский блеск.

А роза лепестки меж тем раскрыла сразу.

Раздвинутый бутон — как маленькая ваза,

И ваза хрупкую ручонку тяготит.

И. губы вытянув, ребенок вновь глядит

И морщится слегка, вдыхая благовонье.

И роза яркая в пурпуровой короне

Закрыла розовое личико собой.

И роза и дитя — как в дымке голубой

И глаз колеблется, не видит грани зыбкой

Меж розовым цветком и розовой улыбкой.

И синие глаза ребенка все синей.

Вся красота весны, вся прелесть мира в ней,

В больших ее глазах и в имени Марии, —

Смотри на девочку и сердце подари ей!

Но пятилетняя, бросая взгляд вокруг,

Свое владычество почувствовала вдруг.

Струится светотень, лазурь сверкает ярко.

Закат, пылающий великолепной аркой,

Склоняет пред ней багряные лучи.

У ног ее журчат незримые ключи.

И в средоточии всей видимой вселенной

Она ведет себя и чванно и надменно.

Любое из существ пред нею спину гнет.

Есть у нее Брабант, но скоро день придет,

Когда вся Фландрия к ногам инфанты ляжет,

Когда Сардинии она молчать прикажет.

И слабое дитя, гуляя по земле,

Тень власти будущей проносит на челе.

И каждый шаг ее ведет к ступеням трона.

В руках ее цветок, в мечтах ее корона.

И выражает взгляд младенца: «Все — мое!»

И каждый в ужасе невольном от нее.

И если кто-нибудь взгляд на дитя уронит,

Чтобы ее спасти, хотя бы пальцем тронет, —

Рта не раскроет он и шагу не шагнет,

Как тотчас пред собой увидит эшафот.

А у нее сейчас есть лишь одна забота —

Держать в руке цветок, дойти до поворота

Аллеи стриженой и повернуть назад.

Вечерним золотом горит роскошный сад.

И в гнездах на ветвях стихает щебетанье.

Богиням мраморным как будто грустно втайне,

Как будто боязно, что ночь уже близка.

Ни звука резкого вокруг, ни огонька.

И вечер близится, скрывая мглой растущей

И пташку на ветвях и солнышко за тучей.

Гуляет девочка, цветок в руке держа.

А в сумрачном дворце, где каждый вход ханжа,

Где каждый шпиль похож на пастырскую митру, —

Там, за цветным стеклом, — невидимый и хитрый,

Какой-то призрак есть. Он бродит по дворцу,

И тень зловещая змеится по лицу.

Порою целый день, безмолвный и недвижный,

Стоит он у окна в тревоге непостижной.

Он в черное одет. Его землистый лик

Жесток и чопорен. Он страшен и велик.

Прижавшись лбом к стеклу, о чем-то он мечтает.

И тень его в лучах заката вырастает.

И шаг его похож на колокольный звон.

Он мог бы смертью быть, не будь монархом он.

Вот он бредет, и вся империя трепещет.

И если б видел ты, как взор усталый блещет,

Когда он бодрствует, прижав плечо к стене,

Ты смог бы разглядеть в глазах, на самом дне,

Не милое дитя, не парк в зеркальных водах,

Не солнца низкого передвечерний отдых,

Не птиц, порхающих среди густых ветвей, —

Нет, в мертвенных глазах из-под густых бровей,

В их мрачной скрытности, в их черством честолюбьи,

На самом дне зрачков, как в океанской глуби,

Ты мог бы разгадать, чем этот призрак полн:

Он видит корабли среди взметенных волн,

Лохмотья пенных брызг, и в полуночи звездной

Он видит паруса подобно туче грозной.

Там за туманами есть остров меловой,

Услышавший раскат грозы над головой.

Встают пред королем все новые виденья.

Вся суша, все моря, весь мир — его владенья.

И только власть и смерть увидев пред собой,

Непобедимую армаду шлет он в бой.[26]

И вот плывет она, плывет по глади пенной

И завтра вызовет смятенье во вселенной.

Король следит за ней с недобрым торжеством,

Сосредоточенный в решенье роковом.

Король Филипп Второй воистину был страшен.

Его Эскуриал в ограде острых башен

Казался чудищем для всех племен и стран.

Не знала библия, не выдумал коран

Такого образа для воплощенья злобы.

Служил подножьем мир лишь для его особы.

Он жил невидимый, и странные лучи

Немого ужаса распространял в ночи.

Дрожали многие при виде слуг дворцовых,

Настолько самый звук шагов его свинцовых

В смятенье подданных несчастных приводил.

В соседстве с божеством и сонмами светил

Он нависал своей уродливой державой

Над человечеством, как винт давильни ржавой.

Сжав Индию в руке, Америку держа,

Владея Африкой, Европу сторожа,

Одну лишь Англию он изучал с опаской.

Но он молчал о том. Он не дружил с оглаской.

Он воздвигал свой трон из козней и засад.

Его сообщником был полуночный ад.

И мрак служил конем для всадника ночного.

Он вечно в трауре: у божества земного

Пожизненная скорбь — пожизненный удел.

Сфинкс молчаливых уст раздвинуть не хотел.

Для всемогущего бесцельно красноречье,

Улыбка не нужна. От смеха он далече.

Железные уста весельем не кривят.

Зарею утренней не освещают ад.

И если он порой из столбняка выходит,

То рядом с палачом по подземельям бродит.

Вот отблеском костров безумный взгляд сверкнул, —

Он сам их разложил и сам же и раздул.

Он страшен для людей, для мысли и для права,

Святоша и слуга святейшего конклава,

Он дьявол, властвующий именем Христа.

Его упорная унылая мечта

В низинах ползала, как скользкая гадюка.

В Эскуриале гнет, в Аранхуэце скука,

Безлюдье в Бургосе. Где ни найдет он кров,

Там места нет шутам, нет праздничных пиров, —

Измены вместо игр, костры взамен веселья.

И замыслы его полночные висели,

Висела мысль его, как саван гробовой,