Гражданская поэзия Франции - [29]

Бей по бандиту, по Бонапарту,

       Черный Стрелок!

Лес зашумел, гудит, шевелится…

       Ветер поет,

Что ж это шабаш тоскует, злится,

       Вянет, гниет?

Закукарекал петух с денницей.

       Солнце встает.

Все пробудилось, полнится светом.

Стань всей Францией в пламени этом,

       Ясен и строг,

Ангелом белым, в славу одетым,

      Черный Стрелок!

ПЕСНЯ

Его величье перед богом

      В пятнадцать лет

Оставило по всем дорогам

     Слепящий след.

Весь мир, в восторге и досаде,

      Ему внимал.

А ты, мартышка, прыгай сзади!

     Ты мал! Ты мал!

Наполеон в боях был страшен.

     Его орел

Мортиры вел и выше башен

     Приют обрел.

И он, взойдя на мост Аркольский,

     Врага сломал.

Грабь золото, змееныш скользкий!

     Ты мал! Ты мал!

Он города картечью шпарил

     В пылу страстей.

За каменным корсажем шарил

     У крепостей.

Бастилиям швырял он плюхи,

     Им плечи мял.

А для тебя танцуют шлюхи!

     Ты мал! Ты мал!

Прошел он горы и долины

     И сжал рукой

Чугун и порох — бич старинный, —

     Плачь, род людской!

И пьяный славою, он кубок

     Вверх подымал.

Так пей же кровь с прелестных губок!

     Ты мал! Ты мал!

Его паденью с острой кручи

     Раскрыл прибой

Свой зев огромный и горючий

     И взял с собой.

Чтоб сладко мировой изгнанник

     На дне дремал.

Утонешь ты в грязи, племянник!

     Ты мал! Ты мал!

Джерсей. Сентябрь 1853

* * *

Есть время подлое, когда любой успех

     Блестит соблазном

И, обольщая всех, легко марает всех

     Бесчестьем грязным.

Все убаюканы в дремоте роковой.

     Никто не дышит.

И честный человек теряет облик свой,

     Как губка выжат.

Он перед подлостью и хитростью поник

     С самозабвеньем.

И он ведет себя, как зыблемый тростник

     Под дуновеньем.

Гуляют, празднуют — открытого лица

     Нигде не встретим.

Поют, едят и пьют в палатах подлеца,

     Довольны этим.

Министр готовит пир, преступник ждет гостей.

     Сластей отведав,

Хохочет общество. Не слышен хруст костей

     Великих дедов.

Все разделяют срам, все молча смотрят вниз,

     Дурь без исхода.

Вдруг запоет труба: «Республика, вернись!

     Восстань, Свобода!»

Фанфара грянула. Вокруг переполох,

      Как будто это

Ночного пьяницу заставшие врасплох

     Лучи рассвета.

МУДРОСТЬ МОМОТОМБО

Крещение вулканов — древний обычай, идущий от дней завоевания. Все кратеры Никарагуа были так освящены, за исключением Момотомбо, откуда, по рассказам, не вернулся ни один из священников, посланных водрузить крест на вершине.

Скье. Путешествие в Южную Америку.

Рычанья и толчки вулканов участились.

Тогда был дан указ, чтобы они крестились.

Так повелел король испанский, говорят.

И молча кратеры перенесли обряд.

Лишь Момотомбо злой не принял благодати.

Напрасно папских слуг бесчисленные рати,

Смиренные попы, взор возведя горе´,

С крестом карабкались и кланялись горе,

По краю кратера шли совершать крестины.

Шли многие туда, оттуда — ни единый.

Что ж, лысый великан, земле даруешь ты

Тиару пламени и вечной темноты.

Когда стучимся мы у твоего порога,

Зачем ты губишь нас, зачем ты гонишь бога?

И кратер перестал плевать кипящей лавой.

И голос в кратере раздался величавый:

«Отсюда изгнан бог. Я не любил его:

Скупое, жадное до взяток существо!

Жрут человечину его гнилые зубы.

Его лицо черно. Его ухватки грубы.

Распахнут настежь был его тугой живот —

Пещера мрачная, где жрец-мясник живет.

Скелеты у его подножия гогочут,

И живодеры нож остервенело точат.

Глухое, дикое, с пучками змей в руках,

С кровавой живностью в оскаленных клыках

Страшилище весь мир покрыло черной тенью.

И часто я ворчал в тревоге и смятенье.

Когда же, наконец, по лону зыбких вод

Приплыли из страны, откуда день встает,

Вы, люди белые, я встретил вас, как утро.

Я знал, что ваш приход придуман очень мудро.

Я верил: белые, как небо, хороши,

И белизна лица есть белизна души.

И, значит, белый бог владыкой будет смирным,

И радовался я, что распрощаюсь с жирным

Обжорой, чей позор ужасен и глубок!

И тут-то приступил к работе белый бог!

И тут я увидал с моей вершиной вровень

Огонь его костров и чад его жаровен,

Что Инквизицией святейшей зажжены.

И Торквемада встал у врат моей страны

И начал просвещать, как повелела церковь,

И дикарей крестил, их души исковеркав.

Я в Лиме увидал бушующий огонь.

Гигантские костры распространяли вонь.

Там трупики детей обугливались в груде

Соломы. Там дымок вился над женской грудью…

Задушен запахом тех казней пресвятых,

Я помрачнел навек, окаменел, притих.

Сжигавший только тьму в своей печи недавно,

Обманутый во всем и преданный бесславно,

Я бога вашего узнал в лицо тогда

И понял, что менять — не стоило труда!»

1859

РОЗА ИНФАНТЫ

Она еще дитя. Ее ведет дуэнья.

Сжав розу в пальчиках, глядит без удивленья,

Глядит бессмысленно. На что? — Вот водоем,

Дробящий в зеркале таинственном своем

Седые пинии. Вот лебеди белеют.

Вот волны зыбкие в полудремоте млеют.

Вот светом залитый, большой, цветущий сад.

И снежный ангелок бросает взгляд назад.

Там высятся дворцы — седые исполины.

Там синева озер, блестящие павлины

И лани, пьющие в озерах. И дитя

Любуется на все, с дуэньей проходя.

При виде грации, трепещущей несмело,

Как будто и трава нежней зазеленела

И превращается в чистейший изумруд,

Дельфины брызгами сапфирными плюют.