Гражданская поэзия Франции - [27]

Вспоминая гигантов, их смертный позор.

Бонапарт наблюдал, как стремились потоком

Люди, кони, знамена. И в страхе жестоком,

Посрамленный, не смея поднять головы,

Он воскликнул: «Мои гренадеры мертвы!

Как стакан, моя хрупкая слава разбита!

Значит, это возмездье? Ответь мне открыто!»

И сквозь крики, пальбу и стенанья в ответ

Вновь услышал он слово могучее: «Нет».

3

Он рухнул. И цепь на Европу иная надета.

В далеких морях, за туманами высится где-то

Обломок изверженной лавы, ужасный утес.

Ошейник, и гвозди, и молот на остров принес

Рок, старый тюремщик, схватил похитителя молний,

Привел на скалу, невеселое дело исполнил

И бешеным хохотом радость врагов вызывал,

А коршун английский великое сердце клевал.

Величье померкло, и блеск не слепил уже очи.

От раннего утра до самого сумрака ночи

Всегда одиночество, серость, темничный позор.

Здесь красный тюремщик, там сизый морской кругозор.

И голые скалы, и скука, и дикие чащи,

И парус летящий не ближе надежды летящей.

Лишь волны рыдают да ветер поет о былом.

Прощай, белый конь с королевским горбатым седлом!

Прощай, боевая палатка с узором пурпурным!

Не бьют барабаны, нет нужды в их вызове бурном,

Не лягут простертые в страхе пред ним короли.

Часы императорской славы навеки прошли.

Стал Наполеон Бонапартом, — такая же мука

Бывала для римлян стрелой из парфянского лука.

Он грезит угрюмо — Москва в его грезах горит, —

Но «встать» или «смирно» английский капрал говорит.

А сын у чужих королей, а жена у другого.

Как боров по брюхо в грязи, в передряге торговой

Сенат, обожавший его, оскорбляет его.

Вот берег морской — все уныло, голо и мертво.

По тропкам, крошащимся в черную бездну морскую,

Он бродит, и грезит, и жаждет свободы, тоскуя.

Глаза, ослепленные битвами прежней поры,

Скользят вдоль прибоя, вдоль неба и дикой горы.

И мысли теряются, ждут перемен, приключений.

Величье и слава померкли, но в чем их значенье?

О нем позабыли летящие в небе орлы.

Тюремщики компас украли. И в обществе мглы

Навеки остался он, больше отсюда не выйдет.

И вот, задыхаясь, он смерть неизбежную видит.

И смерть вырастает все выше и выше в ночи,

Как утро холодное, шлет ледяные лучи.

И узник кладет на постель свою славную шпагу:

«Сегодня конец. Я с тобою, любимица, лягу».

Он серым плащом, как когда-то в Маренго, прикрыт.

От Нила до Рейна все реки рыдают навзрыд,

Склонились над узником славным могучие реки.

Душа еле держится. «Вот и свободен навеки!

Победа верна мне. Орлы, как бывало, парят».

Но шарит по комнате смутно блуждающий взгляд,

И он замечает, что в черством своем недоверья

Вошел англичанин и ждет у незапертой двери.

Тогда великан, что раздавлен пятой королей.

Кричит: «Это было последнею пыткой моей?

Господь, ты покончил со мной? Это смертная рана?

И смертная кара?» И голос ответствует: «Рано!»

4

Событья черные навеки скрыла мгла.

Вот император мертв. Империя прошла.

Наполеон уснул под небом непогодным.

Народы всей земли, в порыве благородном

Тирана позабыв, героя видят в нем.

Поэты палачей клеймят своим огнем.

Они воспели вновь потухшее сиянье.

Возвращено вдове колонне изваянье;

Лишь подними глаза, увидишь — вот он встал;

Под ним простерт Париж, как мощный пьедестал;

Он днем в лучах зари, а ночью в славе звездной;

А имя врезано на Пантеоне грозно.

И вот мы выбрали одну из двух сторон,

Мы помним только свет, которым славен он.

Он всю историю пьянил безумной славой,

Заставил пред собой глаза потупить Право.

Мы видим только Ульм, Арколу, Аустерлиц.

Так в Риме мертвенном, средь вековых гробниц,

Едва поднимут прах из каменной породы, —

Зарукоплещут все склоненные народы,

И по сердцу гостям из отдаленных стран

И консул мраморный и бронзовый тиран.

5

Он пал, а имя вырастало

Светлей и краше с каждым днем.

В гробнице слушал он устало,

Что говорит молва о нем.

Молва сказала: «Всем победам

Он приказал служить себе.

Никто истории неведом,

Кто с ним сравнится по судьбе.

Хвала его почившей тени.

Величью дерзкому хвала.

Прошел он первые ступени,

И к небу каждая вела.

Ожесточась в стремленье к бою,

У стен Мадрида и Москвы

Он врукопашную с судьбою

Слал грезы гордые свои.

И каждый миг, презрев тревогу,

Готов на гибельный провал,

О прихоти просил он бога,

А бог согласья не давал.

В нечеловеческом веселье,

Увидев стовековый Рим,

Наполеон сказал: „Отселе

Мы, император, воспарим“.

Осмелился он на престоле —

Жрец, государь, маяк, вулкан —

Из Лувра сделать Капитолий,

Из Трианона — Ватикан.

Он приказал Помпею: „Честно

Служи в рядах моих полков“ —

И выше молнии небесной

Вбил шпагу в кипень облаков.

В громах военной непогоды

Тщеславьем бешеным гоним,

Хотел он, чтобы все народы

Согнули спины перед ним.

Он замутил умы и души,

И языки и племена,

Чтобы для всей всемирной суши

Париж хозяин был сполна.

Как Кир, владыка Вавилона,

Самодержавною рукой

Он ставил землю вместо трона,

Брал в подданство весь род людской.

И вопреки хуле растущей,

Так управлял землей в дыму,

Что сам господь, парящий в туче.

Возревновал весь мир к нему».

6

Победная смерть растворила темницу.

Во Францию море послало гробницу.

В теченье двенадцати лет человек

Покоится в мире, почиет навек.

Пройди мимо этой колонны угрюмой, —

Вот он, роковою отмеченный думой,

Под мантией в крапинах пчел золотых,