Гражданская поэзия Франции - [26]

Все дико смешано. Теряя честь и мощь,

Шли гренадеры вдаль с зальдевшими усами.

Шел снег. Шел вечный снег. И удивлялись сами

Дыханью своему. Был край им незнаком.

Шли без пайка они, шли по льду босиком, —

Не души, полные огня и пониманья,

А бред, бессонный бред в невиданном тумане,

Процессия теней на фоне черной тьмы.

Пустыня в саване полуночной зимы

За ними следом шла, как мщение немое;

Порхал бесшумный снег, лелея их и моя,

Закутав саваном от головы до ног.

И тот, кто умирал, был в смерти одинок.

Ужели нет конца империи кромешной?

Царь враг и вьюга враг, — но вьюга злей, конечно.

Вот пушка брошена, лафет пошел в огонь.

Кто спит, с тем кончено. Остатки от погонь

Бежали. Но снега их пожирали тут же.

И там, где глубже снег, в объятьях вечной стужи

Дремотные полки нашли свой бивуак.

Так кончил Ганнибал, Аттила кончил так.

Повозки, ящики, носилки, все космато,

Все давкой сплющено или мостами смято.

Где тысячи легли, проснется утром сто.

Ней, ведший армию, сам превращен в ничто, —

Он убежал, отдав свои часы казакам.

И что ни ночь — «Вставай! Тревога! В строй! Атака!..»

И призраки бегут с ружьем наперевес

И слышат за собой, как будто бы с небес,

Как будто коршунов рыдающие крики,

Ночной облавы гик, погони вихорь дикий.

Так эта армия шла к своему концу.

Так Бонапарт стоял с судьбой лицом к лицу.

Он был как дерево, назначенное к срубу:

По мощному стволу, по мощным сучьям грубо,

Угрюмо взобралась, как дровосек, беда.

И содрогнулся дуб от горя и стыда,

И загудел топор по древесине жадно, —

Прощалось дерево с листвою ненаглядной.

Солдат и офицер — все гибли. И пока

Они следили тень его издалека,

Что смутно за холстом палатки проступала,

И верили в звезду, хотя звезда упала,

И в оскорблении винили только рок, —

Их вождь предчувствовал, что близок страшный срок.

Он был в отчаянье. Не веря больше в случай

И к богу обратясь, тот человек могучий

Дрожал. Наполеон свою предвидел казнь

За что-то там в былом. И, поборов боязнь

Перед лицом полков, погибших в буре снежной,

Спросил: «Так это он, час кары неизбежной?

Дай знак мне, господи, владыка всех побед!»

И некто в сумраке ему ответил: «Нет».

2

Ватерло! Ватерло! Смертоносная пажить!

Кто об этом котле достоверно расскажет?

Как в теснине лесов и пригорков легли

Батальоны в несытую прорву земли?

Вся Европа на Францию — смертная схватка!

Обманула надежда, блеснувшая кратко,

Изменила звезда, божество солгало…

Да, я плачу, но слез не хочу, Ватерло!

Тут последние наши погибли солдаты,

Что земных королей сокрушали когда-то,

Через Альпы и Рейн проходили круша,

А в сигнальных рожках запевала душа.

Вечерело. В неслыханно жарком усильи

Наступали, сомкнулись, почти победили.

Веллингтон уже к чаще как будто прижат;

Сквозь подзорную трубку он высмотрел ад,

Гущу боя, неясную точку далече,

Где качался кустарник, живой, человечий.

Было небо мрачнее морской синевы.

Вдруг он вспыхнул: «Груши?» То был Блюхер, увы![21]

Изменилось в лице мировое сраженье.

В лихорадке росло воспаленье и жженье.

Вот английские пушки разбили каре.

И в изодранных стягах на ранней заре

Стало поле глухим, раздирающим, черным

Воплем раненых — стало пылающим горном,

Стало бездной, — и в бездну стена за стеной

Шли полки… Только слышался хруст костяной.

Вот легли барабанщики наши, верзилы.

Сквозь косматые перья панашей сквозили

Беспощадные раны. И тот человек

Сознавал, что игра ускользает навек.

У подножья холма его гвардия молча

Ожидала — последний отряд его волчий.

И воскликнул он: «Гвардия — в бой!»

И пошли. Гренадеры пошли, и уланы пошли,

И драгуны, страшившие некогда римлян,

Кирасиры, чей облик грозою задымлен,

Шли в медвежьих уборах, в седых киверах…

Это страх Риволи, это Фридлянда страх

Понимал, что на смерть неминучую брошен,

И приветствовал гибель, покуда не скошен,

И «Да здравствует наш император!» кричал.

Вот и медленный марш впереди прозвучал.

Со спокойной усмешкой к английской картечи

Наша гвардия шла, словно топливо к печи.

И следил Бонапарт, как выходят они,

Как безропотно валятся в гущу резни,

Как под дулами пушек, плюющими серой,

Льются, льются и льются лавиною серой.

И растаяла сталь легионов дотла,

Как расплавленный воск, от огня потекла,

Мерно, спаянно рушилось храброе войско

И не дрогнуло. Спите же смертью геройской!

Кто-то медлил у рухнувших, сваленных тел…

И тогда-то отчаянный крик полетел, —

И Разгром, великан с побелевшею мордой,

Растолкал батальоны, стоявшие твердо.

Растоптал, как лохмотья, остатки знамен

И, багровою вспышкой на миг озарен,

Среди армии призраком вырос. Крепчало

Его черное дело, глухое сначала.

И солдаты стояли у страшной черты…

Вдруг «Спасайся кто может!» открыло все рты,

И пошло по рядам их «Спасайся кто может!»

Обезумев от страха, что мнет и карежит,

Будто вихорь какой-то сметал их и нес,

Мимо фур, мимо тяжких лафетных колес

Покатились, бросая во рвах отдаленных

Кивера и штыки и орлов на знаменах…

О позор, ветераны завыли навзрыд

И бежали дрожа. Как солома горит,

Ветром взвеяна, — было довольно мгновенья,

Чтоб великую славу покрыло забвенье.

С небольшого куска безыменной земли

Отступили войска, что недавно могли

Обратить всю вселенную в бегство! И ныне

Сорок лет миновало. Но эта пустыня

После стольких ничтожеств дрожит до сих пор,