Гражданская лирика и поэмы - [13]

на обломках свастик

                                и корон!

Город — Воля,

                  Город — Поднят Якорь

никогда

              не будет

                                покорен!

БОЛОТНЫЕ РУБЕЖИ

Болотные рубежи, холодные рубежи…

Уже не один ноябрь тут люди ведут войну.

Ужи не прошелестят, и заяц не пробежит,

лишь ветер наносит рябь на Западную Двину.

Как низко растет трава, как ягоды тут горьки!

Вода в желобах колей, вода на следах подков.

Но люди ведут войну, зарылись под бугорки

у вешек минных полей, у проволочных витков.

В трясину войдет снаряд и рвется внутри земли,

и бомбу тянет взасос угрюмая глубина,

а дзоты стоят в воде, как Ноевы корабли,

и всюду душа бойца, высокая, как сосна.

К болоту солдат привык, наводит порядок свой.

Живет он как на плоту, а думает о враге,

что ворог особо злой, что места сухого нет,

что надо на кочке той стоять на одной ноге.

Заместо ступеньки пень я вижу перед избой,

старинный стоит светец, лучина трещит светло.

На лавке лежит боец с разбитою головой.

И как его довезли в заброшенное село?

Он бредит, он говорит о пуле над головой:

«…Но если я слышу свист, то, значит, она не мне…»

А девушка-санитар приходит с живой водой,

с письмом от его сестры и с сумкою на ремне.

А прялка жужжит в избе, и сучит старуха нить.

И разве, чтоб умереть, добрался боец сюда?

А девушка перед ним, а раненый просит пить,

за окнами долгий гул, и в кружке стоит вода.

Он бредит, он говорит, что надо вперед, бегом,

что эта вода желта и рвотна, как рыбий жир,

что чавкает зыбкий грунт, как жаба, под сапогом,

что надо б скорей пройти болотные рубежи…

Товарищ, приди в себя, ты ранен нетяжело!

Не пули свистят вокруг, а вздрагивают провода.

Тут госпиталь, тишина, калининское село.

Ты выживешь, мы пойдем в литовские города.

За окнами вспышки, блеск, артиллерийский гул,

тяжелый и влажный снег врывается за шинель…

Но разве хотя б один о теплой избе вздохнул

разве в таких боях мечтают о тишине?

О, только не тишина! Скорее бы за порог!

А сколько осталось верст до Риги от кочки той,

до твердой земли полей, до камня сухих дорог,

до Каунаса, до небес Прибалтики золотой?

Нам каждый аршин земли считается в десять верст,

не реки, но и поля бойцы переходят вброд,

в туманах глаза бойцов отвыкли уже от звезд!

О чем же еще мечтать, как не о рывке вперед?!

Лучина горит в избе мечтанием о свече,

двух тлеющих папирос два движущихся уголька,

с затяжкой слегка зажглись три звездочки на плече

и поднятая, у губ помедлившая рука…

— Полковник! До нас дошло, что нашими взят Пропойск[3].

Когда же сквозь гниль болот прикажут и нам пройти?

— Умейте терпеть, майор! На картах у наших войск

помечены далеко проложенные пути.

Мы ближе, чем все войска, к границам врага стоим

отсюда дороги вниз, отсюда дороги вверх

и именно, может, нам придется огнем свои

пробить из воды болот дорогу на Кенигсберг.

Мы видели с вами Ржев, весь в кратерах, как луна.

Сквозь Белый прошел мой полк, а город порос травой.

Мы шли без дорог вперед, и нас привела война

за Велиж, где нет людей, изрытый и неживой.

Я с камнем беседу вел, имел разговор с золой,

допрашивал пепел изб, допытывал снег и лед,

я много сырых ночей впритирку провел с землей,

и все отвечало мне: болотами лишь вперед!

Поймите меня, майор, что значит такой ответ:

вперед — по сплошной воде, засасывающей шаг.

Так, значит, края болот не бездорожье, — нет! —

а тем, кто решил идти, — широкий, прямой большак!

Дорога труднее всех, глухая мура и топь.

Попробуйте-ка ногой, как муторна и вязка!

Но как ее не избрать из тысяч дорог и троп,

когда напрямик она к победе ведет войска?

Когда-нибудь эта жизнь покажется вам во сне:

измученная земля, изодранная войной,

и ранняя седина, и ранний ноябрьский снег,

и раненый здесь, в избе, за Западною Двиной.

Я вспомню тяжелый путь, где с вами я шел и вяз,

где наши бойцы вошли по пояса в мокреть,

и в послевоенный день потянет душою вас

собраться в повторный путь, поехать и посмотреть:

на проволочные ряды, на взорванные горбы,

на старые блиндажи, зарытые среди ржи,

на памятные следы величественной борьбы —

болотные рубежи, болотные рубежи…

ОКРУЖЕННЫЕ

1

Когда сомкнулись клещи наши

у Волги обручем двойным,

фашистский лагерь, мертв и страшен;

остался островом войны.

На этой льдине окаянной

столпились полчища врагов,

посередине океана

кубанских и донских снегов.

Еще фельдфебели на льдине

за выправкой людей следят,

еще согласно дисциплине

спешит к орудию солдат.

Но океан идет все шире,

а остров дальше от земли,

и, самые седые в мире,

их волны смерти замели.

Безвыходно и безотъездно

подмоги ждет полускелет,

рукою зябнущей железный

еще сжимая пистолет.

Еще солдат свершает точно

свой поворот на каблуках,

еще стучит морзянкой срочной

тяжелый «юнкерс» в облаках.

Но позывные глуше, реже,

замерзшими заполнен ров,

и каптенармусы не режут

хлебов у розовых костров.

И знает сумрачная птица,

кружась над мертвыми вдали,

что остров должен опуститься

на дно завьюженной земли.

2

Стоят кресты после сражения

простыми знаками сложения.

Потом кресты берут на плечи,

потом крестами топят печи,

согрев себя, солдаты сами

потом становятся крестами.

А за степями необъятными

выходят вдовы на мосты,

и с распростертыми объятьями

готовы встретить их кресты.