Гражданин Империи Иван Солоневич - [67]

— Так вы, значит, из Одессы? — спросил старичок.

Одесса пользуется репутацией самого вороватого города в России. И на вопрос: «Скажите, а вы не из Одессы?» — анекдот отвечает так: я, собственно говоря, из Петербурга…

— Ага, — сказал старичок, — а в котором году вы бежали?

Я понял, что попался. И ответил туманно: как и все. Старушка предложила мне еще стакан чаю. Потом поговорили о том, о сем. Потом старушка вышла на кухню, старичок последовал за ней. Что-то шептались. У меня на душе было неуютно: вот проболтался! Но оба супруга скоро вернулись на веранду, и на меня свалилась манна небесная:

— У нас, видите ли, — сказал старичок, — кое-какое помещение есть, только, может быть, дороговато для вас будет — тридцать пять рублей в месяц, две комнаты.

Я не верил своему счастью: в Москве я платил, правда, пятнадцать рублей, но одни клопы чего стоили! И там была одна комната, здесь две. Потом оказалось, что был еще и коридор, который тоже мог сойти за комнату. Все это помещалось в мансарде, стены были из грубо отесанных сосновых бревен, в центре всего этого стояла огромная, дебелая, материнская уютная кафельная печь, которая грела души наши в течение шести суровых московских зим. Во дворе была банька, в которой перед нашим въездом в пристанище капиталистической анархии мы смыли с себя наслоение московской социалистической эпохи и прошпарили паром наши вещи. Словом, почти рай»[258].

Между прочим, этот дом в Салтыковке (тогда 17-й километр Нижегородской железной дороги, сегодня — один из микрорайонов города Балашиха Московской области) сохранился до наших дней, вместе с мансардой. И адрес прежний: Луговая улица, 12. Живут в нем сейчас уже другие люди, которые ни о Солоневиче, ни о прежнем домовладельце по фамилии Руденко ничего не слышали.

В Салтыковку к Ивану Лукьяновичу из Одессы в сентябре 1926 года приезжают Тамара Владимировна и Юра. Довольно быстро Тамочке удалось найти работу в том же здании, где работал и ее муж — во Дворце Труда на Солянке, там дислоцировались все отраслевые советские профсоюзы, а верхний этаж занимал Профинтерн, руководивший «рабочим движением» во всем мире.

Тамара Владимировна, владевшая четырьмя иностранными языками, благодаря хорошим характеристикам из АРА, Одесской конторы Внешторга и, наконец, заручившись рекомендацией члена ВКП (б) из Культотдела ЦК ВЦСПС (эту рекомендацию устроил Иван Лукьянович), поступила переводчицей в Комиссию внешних сношений ВЦСПС.[259] Ближайшие два года ей предстояло проводить большую часть служебного времени в поездках по стране, сопровождая иностранные профсоюзные делегации.

Иван Солоневич начал постепенно осваиваться в роли спортивного бюрократа, по его собственному выражению:

«Я был спортивным бюрократом: это совершенно новая в истории человечества отрасль бюрократической деятельности. И касается она тех людей, которые могут заниматься спортом, но могут им и не заниматься. Власти над жизнью и смертью, над едой и голодом, над жилплощадью и бездомностью у меня не было. Когда вышестоящие бюрократы предложили мне составить ряд специальных систем гимнастики и спорта для санитаров, бухгалтеров, металлистов, врачей, грузчиков и прочих, я тщетно возражал, что все пролетарии мира имеют одно и то же количество позвонков, бицепсов и прочего и что поэтому разные системы спорта для разных профессий являются чепухой. Мои возражения не помогли. Моя настойчивость стоила бы мне службы и кое-чего еще. Я эти системы изобразил. Они были совершеннейшей чепухой, но и совершенно безвредной чепухой. Но когда мне предложили формировать футбольные команды из девушек («социалистическое равноправие женщин»), то я проявил совершенно неприличную в бюрократической среде строптивость нрава, из-за которой меня в конце концов выгнали вон».[260]

О том, как именно выгнали, — расскажем в подробностях ближе к концу этой главы. До этого попытаемся понять, каким же таким образом монархист Солоневич «служил» советской власти.

«Итак, я руководитель спорта при Центральном совете профсоюзов. Я один из винтов бюрократической машины, которая решительно никому вообще не нужна. Из всего того, что я делаю, процентов девяносто пять не имеет абсолютно никакого смысла. Остальные пять процентов — при нормальном положении вещей — спортсмены организовали бы и без всякой помощи с моей стороны. А также и без того «плана», который я призван составлять, предписывать и проверять. Моя спортивная служба ввиду этого была почти на все сто процентов чепухой. Она никому не была нужна. Если я все-таки кое-что сделал, то только во внеслужебном порядке: писал книги о том, как нужно подымать гири или заниматься гимнастикой. Но все-таки мое бюрократическое существование не было безразличным. Я не мог помочь ничему. Но я очень многое мог испортить <…>

Любой лыжный кружок страны мог достать лыжи и ходить на них решительно без всяких плановых указаний с моей стороны, но он на это не имел права, ибо, опять-таки, какой же иначе план? Я был тормозящим фактором в развитии русского спорта, как и Госплан в развитии русского хозяйства. Но я, по крайней мере, старался не быть тормозом <…>