Гражданин Империи Иван Солоневич - [66]
Окончательно же утвердиться в столице Ивану удалось только после того, как он получил ставку инструктора физкультуры в Культотделе Центрального комитета ССТС. Помимо работников торговли и служащих госучреждений в этот профсоюз входили и сотрудники ОГПУ. Красой и гордостью чекистов было спортивное общество «Динамо».
С 19 по 21 февраля 1926 года в помещении «Динамо» разыгрывалось первенство Москвы по боксу. Благодаря отчету того же «Красного спорта», узнаем, что во второй день соревнований Иван Солоневич («5 пудов 07 фунтов»), который выступал в тяжелом весе, по всем статьям проиграл свой бой Езерову. А 21 февраля 34-летний Солоневич, представлявший «Динамо», провел довольно странный поединок с Ракитиным. В первом же раунде Ракитин «отказывается от боя, ссылаясь на нежелание противника принимать бой»[254]. В итоге победа отдается Солоневичу, который, очевидно, просто не решался атаковать своего более мощного, на целый пуд тяжелее, соперника.
Не слишком удачное, мягко говоря, выступление начинающего спортивного чиновника «Красный спорт» проиллюстрировал карикатурой с соответствующей подписью: «Председатель тяжело-атлетической секции ВСФК т. Солоневич неудачно агитирует на ринге бокс. Дружеский шарж»[255]. Иван Лукьянович на этом рисунке предстает в довольно жалком виде: сам согнулся в три погибели, а его «очки-велосипед» повисли на канате ринга.
Еще один, возможно, последний эпизод в спортивной карьере нашего героя окрашен в столь характерные для него оптимистические тона. На закрытом первенстве общества «Динамо» в поднимании тяжестей, которое проходило с 1 по 3 декабря 1926 года, в тяжелом весе выступало двое — Мач и Солоневич. «Оба дали одинаковую сумму — 1036 фунтов», как гласит итоговый протокол[256]. Так что из «большого спорта» Иван Лукьянович, скорее всего, ушел все-таки победителем.
За месяц до своих последних соревнований по тяжелой атлетике, в ноябре 1926-го, он пришел на Николаевский (ныне Ленинградский) вокзал проводить брата, которого отправляли на пять лет на Соловки:
«Помню: уже с утра, холодного и дождливого, на Николаевском вокзале собралась толпа <…> Вместе со мною была жена брата, Ирина, и был его первенец, которого Борис еще не видал: семейное счастье Бориса длилось всего пять месяцев <…>
Поздно вечером, часов около 11-ти, кто-то прибежал и крикнул: «везут». Все бросились к тупичку, на который уже подали арестантские вагоны. Тогда — это были только вагоны, настоящие, классные, хотя и с решетками, но только вагоны, а не бесконечные телячьи составы <…>
Полусогнувшись, из дверцы «ворона» выходит Борис. В руках — мешок с нашей последней передачей, вещи и провиант. Лицо стало бледным, как бумага, — пять месяцев одиночки без прогулок, свиданий и книг. Но плечи — так же массивны, как и раньше. Он выпрямляется и своими близорукими глазами ищет в толпе меня и Ирину. Я кричу:
— Cheer up, Bobby!
Борис что-то отвечает, но его голоса не слышно: не я один бросаю такой, может быть, прощальный крик <…>
Публика расходится, мы с Ириной еще остаемся. Ирина хочет продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-какие вещи и деньги. В дипломатические переговоры с караульным начальником вступает Ирина с потомком на руках. Я остаюсь на заднем плане. Молодая мать с двумя длинными косами и с малюткой, конечно, подействует гораздо сильнее, чем вся моя советская опытность.
Начальник конвоя, звеня шашкой, спускается со ступенек вагона. «Не полагается, да уж раз такое дело»… Берет на руки сверток с первенцем: «Ишь ты, какой он… У меня тоже малец вроде этого есть, только постарше… ну, не ори, не ори, не съем… сейчас папаше тебя покажем». Начальник конвоя со свертком в руках исчезает в вагоне. Нам удается передать Борису все, что нужно было передать…»[257].
Ирина с грудным ребенком (первенца назвали Георгием в честь небесного покровителя скаутов) жила у своих родителей, и комната на Тверской осталась в полном распоряжении Ивана. Но он из нее сбежал. В семи комнатах жило восемь семей — и это было бы еще полбеды. Шум примусов, крики детей и даже советский идиотизм домкома еще как-то можно было пережить. Но полчища клопов доконали окончательно, и Солоневич устремился на поиски нового жилья. На окраинах Москвы хозяйничали те же домкомы, а вот в ближайших пригородах можно было попытать счастья:
«В течение нескольких недель я всячески сбегал со службы и обследовал эти пригороды. Я ходил от двора к двору, вступал в переговоры с домохозяевами, со спутниками в вагонах, с возрождающимися владельцами пивных, с бабами в очередях, вообще со всеми, кто мне попадался на тяжком моем пути. Результаты были неутешительны. На меня смотрели подозрительно и отвечали невразумительно: «Очень уж все теперь переполнено, жить теперь прямо негде, вот поезжайте вы туда-то и туда-то». Я ехал туда-то и туда-то и получал такие же ответы и советы. Наконец, бродя по очередному пригороду, на этот раз по Салтыковке, выдохшийся и отчаявшийся, за одним из заборов я увидал супружескую пару, мирно пившую чай на веранде. Я попросил напиться. Старушка предложила мне стакан чаю — без сахара, но все-таки чаю. Я присел и пожаловался на свою судьбу: вот столько недель ищу хоть какого-нибудь жилья — и ничего не могу найти. Старичок уверенно посочувствовал: действительно, ничего найти нельзя. Я пожаловался еще раз: вот, семья торчит в Одессе и привести ее некуда.
