Гражданин Империи Иван Солоневич - [31]

Прочие потенциальные соседи Ивана Лукьяновича по университетским аудиториям (юрфак был все-таки самым густонаселенным факультетом, и однокурсники могли и не пересекаться по учебе) оставили не такой значимый след в истории. Достойны упоминания живописец, сценограф и писатель М. Ф. Андреенко, театральный режиссер Г. Э. Ферман, художник-график Н. Н. Купреянов. Дружбой на долгие годы связал университет И. Л. Солоневича с журналистом Борисом Михайловичем Калинниковым, который еще неоднократно появится на страницах нашей книги.

Еще двое его хороших знакомых сохранили свое инкогнито:

«Это было в дни Трехсотлетия Дома Романовых на Hевском проспекте. Я был, так сказать, «в составе толпы», сквозь которую — без всякой охраны, но с большим трудом — пробивалась коляска Государя… Со мною рядом стояли два моих товарища по университету: один — левый эс-эр, другой — член польской социалистической партии. Над Невским гремело непрерывное «ура» — и оба моих товарища кричали тоже «ура» во всю силу своих молодых легких: обаяние Русского Царя перевесило партийные программы. Я не кричал «ура» — кажется, никогда не кричал в своей жизни. Я всматривался в лицо Этого Человека, на плечи которого «случайность рождения» возложила такую страшную ответственность за судьбы гигантской Империи. В Его жестах было что-то ощупывающее и осторожное: как будто Он боялся — привык уже бояться — что малейшая неосторожность может иметь необозримые последствия для судеб ста восьмидесяти миллионов людей… Вероятно, было и еще что-то, — чего я тогда не заметил: мысль о том, что из-за сплошной стены этих восторженных лиц может протянуться рука, вооруженная браунингом или бомбой.

Коляска протиснулась дальше. Крики толпы передвинулись по направлению к Адмиралтейству. Мой пэпээсовский приятель несколько конфузливо, как бы оправдываясь перед моей невысказанной иронией, сказал:

— А симпатичный все-таки бурш.

Почему он сказал «бурш» — я этого не знаю. Вероятно, не знает и он сам — нужно же было что-то сказать».[135]

Несколько обязательных пояснений. В первую очередь, в данном конкретном случае мы можем с документальной точностью установить дату описываемых событий — 21 февраля 1913 года. Именно в этот день в Петербурге праздновали 300-летие царствования Дома Романовых. Можно назвать даже время: в 12 часов 15 минут Императорская Семья выехала из Зимнего Дворца к Казанскому собору. Государь с Наследником ехали в коляске, Государыня с Вдовствующей Императрицей — в русской карете, а Царевны — в ландо. Телохранителей, в современном понимании, действительно, не было. Но и слова «без всякой охраны» следует признать поэтическим преувеличением мемуариста. Царский выезд сопровождался двумя сотнями Конвоя, одна сотня располагалась впереди, другая — позади.

В соборе был прочитан праздничный манифест и отслужен торжественный молебен, после чего, как записал в дневнике Император Николай Второй, Члены Императорской Фамилии «вернулись в Зимний тем же порядком в 1 ½ <дня>»[136].

Солоневич со своими университетскими приятелями, судя по направлению движения в сторону Адмиралтейства, видели Царскую коляску, уже возвращавшуюся из собора во дворец.

«Буршами» же в Германии называли студентов, так что в устах польского социалиста это была и впрямь неожиданная похвала: он признал Русского Императора, что называется, за своего.

У пристрастного наблюдателя по прочтении предыдущих глав мог сложиться слегка заштампованный образ молодого Солоневича: монархист, шовинист, черносотенец и антисемит. При желании любую фотографию нетрудно окрасить в соответствующие собственному восприятию тона. Немного забегая вперед, скажем, что в дальнейшем наше повествование способно вызвать у таких людей еще одно желание — повесить на Ивана Лукьяновича ярлык с надписью «фашист» или даже — «пособник немецких оккупантов». Есть, увы, такой сорт читателей: они считают себя обладателями монополии на истину, все знают и при этом находятся в постоянном поиске новых подтверждений своей точки зрения. Предупреждаем заранее: с Солоневичем этот номер не пройдет. Он не вписывается ни в политологические схемы, ни в философские системы, ни даже в рамки так называемых общепризнанных фактов. Более того: этим он и интересен.

Что касается, например, антисемитизма, то достаточно одного признания нашего героя о том, что в его жизни было три настоящих друга: один русский, один поляк и один еврей. Тех, кто не понял, придется отослать к довольно известной книге В. В. Шульгина «Что нам в них не нравится». Если принять классификацию автора, то Солоневича (причем с великим множеством оговорок) следует отнести к сторонникам того типа антисемитизма, который назван рассудочным, или политическим, и которому посвящена большая часть книги[137]. Говоря схематически, этот тип противодействует еврейству в том случае, когда интересы и деятельность последнего противоречат интересам России.

Шовинизма же вообще ничуть не бывало: любовь к своему народу совсем необязательно означает ненависть к другому или желание его унизить. В качестве доказательства — воспоминания Солоневича об университетских годах: