Гражданин Империи Иван Солоневич - [172]

Неофициально английские оккупационные власти заявили Солоневичу: если он не будет публиковать ничего политического, его не выдадут, если опубликует — никаких гарантий. В интересах безопасности, собственной и членов семьи, приходилось помалкивать. Пожалуй, только однажды он попытался рискнуть, написал брошюру «Путеводитель по эмиграции и загранице» и попытался ее издать.

«В ней я хотел информировать новую эмиграцию о всем том, что совершалось в старой и о том, что есть заграница — и старая и новая… — так охарактеризовал Солоневич ее содержание. — Брошюру эту выпустить не удалось: не нашлось денег»[729].

Но, в основном, как уже говорилось, Солоневич продолжал писать «в стол»: роман «Две силы», продолжение «Белой Империи», которое потом будет издано под названием «Народная Монархия». Наконец, начал новую книгу — о социализме, с учетом уже и германского опыта, — «Диктатуру импотентов».

«Эта книга должна была быть издана Высшим монархическим советом в Мюнхене, — писал Солоневич в 1948 году, уже находясь в Аргентине. — Она должна была бы выйти в свет к моменту моего отъезда с территории бывшего Третьего Рейха и нынешней британской оккупационной зоны. Раньше выпустить ее было нельзя. Английские оккупационные власти, которые в ряде случаев оказали мне весьма существенную помощь, настойчиво предупреждали, чтобы я не писал решительно ничего: «иначе нам было бы трудно отказать советам в вашей выдаче». Я, по вполне понятным соображениям, никак не хотел доставлять англичанам каких бы то ни было трудностей.

Валютная реформа сорвала издательские планы ВМС. В обозримое время эта книга никак не может выйти в свет»[730].

В «Диктатуре импотентов», первая часть которой была издана в 1949 году, вторая вышла уже после смерти Солоневича, а третья — и вовсе только в наши дни, автор довольно много рассказывает о своем опыте дипийской жизни.

«…В 1946 году, находясь в культурной Германии и состоя под попечением культурных оккупационных властей, мы все-таки развели огород, — вспоминал он. — Земли для этого «по плану» не было. Нам, Ди-Пи, по существующим законоположениям, огородов разводить не полагалось. Мы нашли полянку в лесу, выкорчевали десятка три пней и посадили огурцы — семена были, конечно, куплены на черном рынке. Огурцы предполагалось засолить на зиму и обеспечить себя витаминами. Бочек для засола не было. В местном магазине <…> продавались какие-то полубочонки — неудобные и нелепые. Но можно было приноровить и их. Это, оказалось, были параши. Я купил одну. В магазине г-на Кюка в городе Холленштедте, округ Харбург, я дал официальную подписку в том, что эту парашу я буду употреблять только по ее официальному назначению. Она все-таки пошла под огурцы. Так нарушил закон не один я. Но бюрократия стояла на страже закона: очередная партия параш была изнутри вымазана какой-то дрянью. Мы купили парашу с дрянью. Мы развели костер. Над этим костром мы обжигали изнутри эту парашу — пока клепки не обуглились. Получилась, хотя и дрянная, но все-таки бочка. Так, нелегально, противозаконно и преступно — неприличный анекдот из плановой нашей жизни превратился в нечто, кое-как пригодное для засола огурцов. Может быть, всего этого проще было достигнуть и вовсе без плана?

…В своей жизни я пережил живой опыт четырех планов:

1) план «эпохи военного коммунизма» в России,

2) план коллективизации и пятилеток — там же,

3) четырехлетки национал-социализма в Германии и

4) никем не декретированную плановость британской оккупационной зоны.

Во всех четырех случаях меня планировали и как производителя, и как потребителя. Как производитель, я был подвержен плану распределения рабочей силы, как потребитель — планам использования параш во всех их разновидностях. В первом случае — меня пытались «мобилизовать» на «уборку урожая», во втором — на погрузку картофеля, в третьем — на военные заводы, в четвертом — на добычу угля в Руре. Из всех этих попыток не вышло ничего — мне удалось отвертеться. Но во всех четырех случаях я голодал. Голодали и те, кому отвертеться не удалось. Во всех четырех случаях, и в начале и под конец всех из четырех — меня снабжали лошадиными порциями обещаний: ах, как все будет хорошо! Результаты во всех четырех случаях оказались почти одинаковыми»[731].

Есть в этих описаниях и более яркие сцены, например, о «старом социалистическом знакомом» — голоде.

«Совсем недавно, в марте 1947 — (сорок седьмого!) года я очень хотел есть. Не в первый раз и не я один: также хотели есть мой сын, его жена и мой внук. И есть было нечего: очередная посылка от наследников Нэтти Бумпо нам, наследникам Гегеля, где-то застряла по дороге. Я шатался по перелескам и размышлял о всяческой пище. Вспоминал о тех исполненных черной реакцией годах, когда можно было зайти в любой кабак и заказать там яичницу или что-либо иное столь же реакционное.

Мечты были вполне утопическими. Шагах в ста от меня я вдруг заметил какой-то копошащийся клубок. Мои репортерские глаза заметили огромную хищную птицу, что-то доедающую, а мои футбольные ноги понесли меня к ней. Это было что-то вроде морского орла, и доедал он — без карточек — какого-то кролика. Орел был огромен. Он расправил свои самолетные крылья и встретил меня угрожающим клекотом. Я сгреб основательный сук: дело шло о struggle for life — о пище. Так мы стояли оба: писатель и птица. Я сделал несколько шагов вперед. Птица еще выше подняла свою орлиную голову. Я снял пальто, обернул его вокруг левой руки, как плащ тореадора, и стал наступать. Птица заклекотала еще раз — потом, видимо, признав мое культурное превосходство — взмахнула крыльями и улетела. На земле оказались задние ноги кролика, остальное птица уже успела съесть. Я эти остатки поднял. Мы их сжарили и съели. Ну — чем не Питекантропия?