Граница в огне - [32]

Этот священный воинский закон помнит не только часовой у ворот сокальской комендатуры. Его помнят все часовые советской границы от Варенцова моря до устья Дуная. Его выполняют часовые, охраняющие в тот рассвет интересы Советского государства на линии Западного Буга, Солокии, Сана и других рек.

И ничто — ни грохот мчащихся совсем близко танков Клейста, ни яркие вспышки снарядов, поджигающих на глазах у часового деревянные крыши сокальских домиков, ни разрывы гранат где-то около, совсем рядом, за дощатым забором — не может заставить его забыть слова присяги и священную обязанность часового.

Он стоит у ворот комендатуры, советский воин в брезентовой накидке, наброшенной на плечи, с противогазом на боку, в простой солдатской фуражке с зеленым околышем, с винтовкой в руках. Он стоит один, насмерть, против движущейся на него с Запада огромной армии, вооруженной танками, самолетами, минометами, орудиями всех калибров, огнеметами, автоматическим оружием всех марок, знакомых целой Европе, и снабженной ручными химическими гранатами, предназначенными для уничтожения особенно непокорных большевиков. Но часовой не уходит с поста, чувствуя себя сильнее всей этой двигающейся на него вражеской техники. Он чувствует за собой, на Востоке, всю силу поставившего его на этот пост советского народа, который там позади надевает сейчас военные гимнастерки, берет оружие.

Враги уже во дворе комендатуры. Они рыщут по комнатам штаба, находят кучи пепла в печках с открытыми дверцами, следы карт на стенах, концы оборванных телефонных проводов. Они хватают наскоро банки со сгущенным молоком в маленьком военном кооперативе и, проламывая доски, а то и перелезая через забор, выбегают на заднюю за комендатурой улицу.

И тут они замечают советского часового в зеленой фуражке.

Они бросаются к нему. Часовой стреляет. Фашисты залегают, бросаются снова. У часового уже нет патронов. Он отбивается штыком, прикладом, когда у него вырывают винтовку — дерется головой, руками и, раненный, истекая кровью, гибнет, заколотый штыками, так и не сойдя с поста у дощатых ворот.

Капитан Иван Бершадский узнает о гибели часового много позже от раненого пограничника, который пробился по огородам Сокаля за город и выскользнул из рук противника. Комендант участка поймет тогда, почему не отвечал на его звонки и лейтенант Качков, сразу же принявший бой с немцами, бегущими по мосту на его заставу. Звонить по телефону было уже некогда. Из госпиталя в Ковеле лейтенант Качков прислал в отряд записку: «Застава разбита. О судьбе комендатуры не знаю. Дважды тяжело ранен. Направляют на лечение в Киев».

Неизвестная Качкову судьба сокальской комендатуры была тесно связана с поведением капитана Ивана Бершадского. Он пробился со своими людьми в части стрелковой дивизии, располагавшейся далеко за Сокалем, вел бой с гитлеровцами уже в рядах регулярной армии; пограничники Бершадского вынесли из боя раненого командира дивизии и ее знамя. Вместе с остатками дивизии пограничники вышли из вражеского окружения уже за линией старой государственной границы.

Люди, помнящие то время, рассказывают, с какой яростью бил фашистов Иван Бершадский.

Ему тяжело было видеть женщин и детей. Когда в лесу около Корчина Зина Холод рожала на брезентовой плащ-палатке долгожданного первенца, Бершадский закрыл глаза и зажал уши. Этот первый детский крик в лесу, простреливаемом немецкой артиллерией, напомнил ему крик собственного сына, оставленного там, на булыжниках Сокаля, с раздробленным черепом.

Этот первой миг войны Бершадский помнил все время. Память его была острой, неугасаемой, а ненависть к захватчикам сумела победить и личное горе, и минутное оцепенение и привела его к поступкам смелым и решительным. К концу войны он был уже полковником, в этом звании вновь форсировал Днепр, ведя свою часть к берегам Буга, на которых начинал войну. Совсем немного осталось дойти Бершадскому до Сокаля, когда в 1944 году его смертельно ранило в бою.

* * *

Левее Сокаля, там, где приток Буга — река Солокия — поворачивает вверх, на северо-запад, к Томашуву, около железнодорожной станции преграждали дорогу врагу пограничники лейтенанта Морина.

Было отбито уже пять атак. Пьяные гитлеровцы забрасывали блокгаузы гранатами. Пограничники хватали гранаты на лету и швыряли обратно. Уже вышли патроны в ленте пулемета сержанта Корочкина.

— Отходи! — крикнул сержанту лейтенант Морин.

Корочкин пополз в тыл, уводя с собой пять раненых бойцов. Морин бросает последнюю гранату. Вместе с оставшимися в живых семью пограничниками он забегает в здание заставы.

— Не пускайте немцев, пока я не сожгу документы! — кричит лейтенант.

Его люди занимают позиции у окон. Патроны кончились. Остается надежда только на штыки винтовок. Лейтенант поджигает бумаги. Пламя воет в трубе, унося в дымоход легкий серебристый пепел документов, которых не имеют права прочесть фашисты. Все ближе и ближе гудят моторы. Во двор заехали два тапка. Они в упор бьют по зданию. За танками бежит пехота.

— Все! — говорит Морин и швыряет в огонь последнюю пачку смятых документов. Потом хватает винтовку, и приказывает: