Граница нормальности - [4]

— Давай я их убью, — сказал он. — Забодаю нафиг, как весной. А всем скажем, что это ты.

— Пшёл вон, — тоскливо сказал волк. Дым тревожил его ноздри. Слышен был детский смех — старший дитё развлекал младшего прыжками через костер.

— Или давай я на них дерево обрушу, — олень его не слушал. — А всем скажем…

— Тихо, — сказал волк.

Олень поднял уши, затем выдохнул.

— Дурак ты, волчара, и шутки у тебя дурацкие.

— Показалось, — мрачно ответил волк.

Ему и правда показалось чего-то, какой-то шум на границе слышимости — то бишь километрах в семи-десяти отсюда.

— Там в силке у людского места опять заяц, — сказал олень. — Сходим? Пожрёшь. Жирный.

Волк покачал головой.

Помолчали.

Олень впал в задумчивое настроение.

— Да как вообще так получилось-то, а, волчара?

Это был любимый вопрос дурака оленя.

Волк прикрыл глаза.

— Блин, отвали, а, — сказал он плаксиво. — Сто раз ведь рассказывал.

— Рассказывал, но не объяснял, — веско сказал олень. — Ну?

— Я видел, как мама загрызла выводок рысят, — сказал волк. — Рысята маленькие были, а она их рраз, рраз, рраз — одного за другим. Я убежал и не вернулся домой. Вот здесь теперь и живу. И убивать не могу. А надо.

— Детёнышей убивать нельзя, — важно сказал олень. Это тоже стало почти ритуальной фразой. — Мы вот даже больных не убиваем. Мы их оставляем чуть в стороне от стада, и их кто-нибудь другой убивает. Мудро? Мудро.

— Ага, — саркастически ответил волк. Олень подскочил вдруг:

— Слу-ушай! А что если их тоже оставили? А? А? Чтоб ты их, значит, того?

— Совсем плохой? — сказал волк. — Люди, они детей не убивают. Даже вот так.

— Не вижу, почему бы им не убивать вот так, — сказал олень.

Волк выглянул из-за укрытия. Дети с хохотом играли в снежки, снег взметался искристым туманом.

— Да они здоровые, — сказал он тоскливо.

Волку надо было кого-нибудь убить. Зима кончалась, в тайге и окрестностях уже стоял март, и даже, кажется, понедельник. Соответственно волк был крайне голодным, отощавшим и ослабевшим. О том, чтобы волку сожрать оленя, и речи быть не могло. Во-первых, друг, а друзей не жрут. Во-вторых, он его одним левым задним копытом. Не глядя. Мимоходом. На хомячьих харчах и ивовой коре олень даже, кажется, раздобрел, скотина рогатая.

— Нечего на меня таращиться, — сказал олень. — Раньше надо было думать. Осенью. Когда я был дурак и влюблён.

— А сейчас ты не влюблён? — коварно спросил волк.

— Нет, — простодушно ответил олень. — Сейчас я не влюблён.

Как всегда, этот ответ поверг волка в пучину веселья. Он опрокинулся на спину и залаял от смеха, болтая в воздухе всеми четырьмя лапами.

У костра старший замер.

— Тихо, — сказал он младшему.

— Мама идёт? — спросил тот.

Старший хлопнул его по шапке и прислушался.

— Собаки, что ли?

— Сам ты собака, — заметил волк из укрытия. — Ужо я вам.

И лёг обратно, думать.

— Нору копают, — заметил олень через некоторое время.

Волк приподнялся посмотреть.

Дети, взяв в руки широкие таёжные лыжи, раскапывали снег, углубляясь в холм. Шишки-иголки, подумал волк, да они же ночевать здесь собрались. Ночевать, на полном серьёзе.

— Откуда они знают про пещеру? — подумал олень вслух.

Ну за что мне такое наказание, подумал волк.

— Ы, — сказал он.

— Придумал? — спросил олень.

— Придумал, — соврал волк. И начал взбираться на холм, зачем — и сам не зная. Олень за ним не пошёл, боясь провалиться в наст и повредить ноги; он стал обходить холм, держа волка в поле зрения.

На вершине обнаружился огромный камень. Камень был покрыт мохом, снегом и льдом. Волка осенило.

— Как ты толкаешь, — закричал олень снизу. — Надо отойти и с разгону лбом.

— Ага, щас, — сказал волк, пыхтя. — Чтоб таким же дураком всю оставшуюся жизнь…

Камень не поддавался.

Дети тем временем наломали лапника и соорудили защиту от ветра, аккуратно перенесли костер в укрытие, и теперь сидели прямо под ногами у волка. Идея с камнем на глазах обретала проблески гениальности.

— Иди сюда, — сказал волк оленю. Тот сделал вид, будто не слышит, отвернулся и начал обгрызать ближайшую сосну.

— Иди сюда, кому говорят, — прикрикнул волк.

Олень начал гордо удаляться.

— Скотина, — произнёс волк с чувством.

Постоял, повёл носом.

И, клацнув зубами, шарахнулся в сторону и вниз.

— Резкий, сволочь, волчара, — удовлетворённо сказал медведь.

Он был уже старый, поэтому ему и выпало в этом году быть шатуном. Свои обязанности он исполнял исправно, задрал уже двух коров, терроризировал соболятников, доводил до белого каления высланных на его поимку охотоведов. Охотоведы все как один жили в Усолье, приезжали сюда, в тайгу, крайне неохотно, и по первому же поводу — например, отсутствию командировочных — уезжали обратно.

— А ты б ещё дольше копался, — хладнокровно ответил волк. — Супружница твоя, мяса и ягод ей на небесах, в спячку и то шустрей ворочалась, чем ты тут лапами разводишь, коровник старый.

Это было точным ударом. Несмотря на свою полную отмороженность, медведь-шатун покойную свою медведицу любил — по-своему, конечно, по-медвежьи. И теперь засопел от злобы, встал на задние лапы, заревел в голос.

В укрытии дети лежали недвижно, прижавшись друг к другу, ощущая лишь бешеное биение своих сердец. Старший знал: им конец. Медведь, который пришел на дым костра, не может быть подснежником — то есть рано проснувшимся медведем. Это шатун.