Граница миров - [54]

И тут она заметила на столе, как раз за телефонным аппаратом, пюпитр, на котором вместо партитуры лежал блокнот. Он был заполнен бесконечной чередой слов и цифр, еще более бессмысленных, чем фразы Секундины, но зато напечатанных достаточно крупно, чтобы Офелия могла разобрать их без помощи очков. И она поняла, что ее не поднимут наверх, пока опыт не завершится.

Офелия начала громко читать вслух, но ее тут же захлестнули отголоски в телефонной трубке. Вдобавок они смешивались с эхом, которое отражалось от стен подвала, создававших звонкий резонанс. Этих отзвуков было столько, что Офелия едва могла сосредоточиться на тексте. Когда она дошла до конца страницы, какое-то механическое устройство перевернуло ее, чтобы можно было продолжать чтение. Но и тут были одни лишь слова и цифры. Вот уж действительно детская игра…

Шло время, а страницы всё переворачивались и переворачивались. Офелия уже охрипла, в голове у нее стоял гул.

Офелия никак не могла понять смысл происходящего. И тем не менее она была абсолютно уверена, что все нелепости, к которым ее принуждали с момента ее поступления в Центр, – кинопоказы, гимнастика, мастерские – преследовали только одну цель: подготовить ее к этому эксперименту. Здесь были точно воссозданы условия, в которых Евлалия Дийё работала над проектом «Корнукопианизм». Но в чём заключалась работа? И что должно было произойти в этом подвале, рядом с телефоном?

Офелия дорого дала бы, чтобы там, на другом конце провода, кто-нибудь наконец снизошел до объяс…

Внезапно она оборвала чтение. Прошло несколько томительных секунд, в течение которых она слышала в трубке только свое хриплое дыхание. Уши пронзила острая боль, но источник был не в аппарате, а у нее в голове. Офелия готова была раздробить ее, как яичную скорлупу, чтобы извлечь оттуда нужное воспоминание. Она могла… да, теперь она могла вспомнить, что произошло в этом подвале!

Она – Евлалия Дийё – сидит на этом же месте. Измученная. Вдохновенная. Ее руку, всю до плеча, терзает боль оттого, что она сжимает телефонную трубку. Месяц за месяцем сидеть в подвале, произнося тысячи слов в прямом порядке, потом в обратном, без всякого результата…

До какого-то момента. И вдруг…

– Ты невозможен.

– Невозможен?

Голос в трубке так же надорван, как ее собственный. Кто угодно принял бы его за обыкновенное эхо, но Евлалия – не абы кто. Она годами готовила себя к этому моменту. Провела всё свое детство в сиротском приюте, с рукой, привязанной к спине, с каблуками разной высоты, с повязкой на одном глазу, с воском в одном ухе и ватным тампоном в одной ноздре, чтобы полностью деформировать левую половину тела и сделать ее сверходаренной. Она знала, что рождена для этого.

Эхо в трубке намеренно искажено, она в этом убеждена.

– Ну, маловероятен, если тебе так больше нравится.

В ответ – мертвая тишина, и это ее тревожит. Со вчерашнего дня она ни на минуту не выпускала трубку из рук, даже чтобы поесть или сходить в туалет.

Главное – не потерять его. Только не его. После всей ее семьи.

– Ты меня слушаешь?

– Я тебя слушаю.

Она облегченно вздыхает.

– Тем лучше. А то мне слегка одиноко.

– Слегка?

– Ну, на самом деле очень.

Евлалия улыбается сквозь слезы. Профессионалы, конечно, не должны плакать, но она ничего не может поделать. Ее переполняют радость и печаль, надежда и страх. Она вспоминает – словно это было только вчера – тот первый раз, когда ей довелось услышать о необычном явлении. Она только-только появилась в приюте для военных сирот. И там, в дортуаре, после того как гасили свет, ребята часто обсуждали в темноте опыты с отголосками, которые вела армия. «Чтобы создавать помехи вражеским радиосводкам», – так объясняли им надзиратели. Но вот просочилась интересная информация. Случилось невозможное. Говорили, что один отголосок сместился в сторону при контакте с левшой. Это продолжалось всего несколько секунд, отголосок не стабилизировался, но Евлалия с чисто детской решимостью тотчас поняла, что именно она должна сделать это.

Подружиться с отголосками. И, овладев этим чудом, творить новые чудеса.

– Мои молчальники… то есть начальники, – сказала она, – редко спускаются сюда поговорить со мной. Я им еще не рассказывала о тебе.

– О тебе?

– Нет, о тебе, а не обо мне.

– Обо мне.

– Вот именно. Не знаю, пойдут ли они тебя… то есть поймут ли они тебя. Даже я и то не проверена… то есть не уверена, что понимаю тебя. Мне и себя-то трудно понять.

Зажав трубку между плечом и подбородком, Евлалия разворачивает носовой платок и сморкается в него. Попутно бросает взгляд на свою печатную машинку, которая покрывается пылью в углу подвала. Вот уже много недель, как она не удостоила ее ни одной строчкой. Начатый машинописный текст – «Эра чудес» – так и лежит незавершенным. Евлалия вынуждена признать, что сомневается в подлинности своих историй. Своей собственной истории.

Это эхо, этот… Другой, кто бы он ни был, вернул ей уверенность в том, что она делала.

– Ты еще не назвал мне свое имя.

– Еще не назвал.

– Однако мне кажется, что мы намечаем… то есть начинаем узнавать друг друга. Вот я – Евлалия.

– А я – это я.