Граница миров - [52]

Но она была убеждена, что такая связь существует. Возможно, Офелия уже выполнила альтернативную программу первого протокола. Возможно, во втором протоколе задания были более осмысленными. По словам Космоса, из третьего протокола никто не возвращался, но до него было еще далеко. Когда Офелия объявила своей няне-роботу, что чувствует себя достаточно подготовленной для следующих, более трудных испытаний, та ответила зловещим смешком, от которого у нее пошел мороз по коже.

Иногда Офелия бросала взгляд на грузную, оплывшую статую колосса, возвышавшуюся в центре комплекса подобно каменной горе; его голова с множеством лиц высокомерно озирала мир, словно говоря: «Я всё вижу, я всё знаю!» До чего же он раздражал ее!

Короче говоря, время шло, а Офелия ничуть не продвинулась в своем расследовании. Она не видела никакой логики во всём, что Центр заставлял делать ее и других инверсов. Единственное, в чём Офелия убедилась, – это в правоте Космоса, который утверждал, что альтернативная программа не лечит инверсии, а усугубляет их.

С каждым днем Офелии всё чаще случалось анимировать вещи у себя в комнате – всегда невольно и всегда себе во вред. Подушки прыгали по ночам ей на голову. Стулья наступали на ноги, мебель толкала. Однажды во время ужина ей в руку вонзилась вилка.

Ситуация совсем ухудшилась, когда Офелия как-то утром надела свою тунику задом наперед. И тщетно она вертела ее туда-сюда – ей так и не удалось бы надеть ее правильно, если бы не помощь няни-автомата. Потом настал черед ручек: дверных, мебельных, кранов в ванной. Все они стали для Офелии неразрешимой проблемой. И это деградировал не ее анимизм, а она сама. Правая и левая стороны, верх и низ – всё это безнадежно путалось в ее руках. Выход из туалета стал для нее ежедневным тяжелым испытанием. Ей проще было бы коллекционировать словесные оплошности, как у Космоса… Офелия не знала, в чём причина этих расстройств: гимнастические упражнения, которые ее регулярно заставляли проделывать, вынужденные кинопросмотры, карусели, на которых приходилось вертеться с утра до вечера, или всё разом, – ясно было одно: ее дела плохи. Ей понадобились многие годы, чтобы справиться со своей неуклюжестью – следствием того злополучного прохода сквозь зеркало, который освободил Другого и переиначил ее тело; зато здесь, в Центре, хватило всего нескольких дней, чтобы скатиться на прежний уровень.

И, однако, Офелия была еще не самой несчастной по сравнению с остальными. У другой женщины в той же программе во время утренних кинопросмотров в одном случае из трех начинался эпилептический припадок. Человек, страдавший бессонницей, начинал выть как безумный, стоило ему задремать. Старик, который хлопал себя по уху, бормотал одну и ту же фразу: «Надо подняться вниз… надо подняться вниз… надо подняться вниз…» – словно повторяя записанные на пленку слова, которые твердила невидимая толпа. Даже Космос, наиболее стойкий из всех, и тот временами забивался в угол и сидел там часами, не двигаясь.

А еще была Секундина.

Интригующая, загадочная Секундина с ее двойственным лицом, которая не походила ни на кого из инверсов. Она жила по индивидуальному графику: не ночевала в общежитии, не ела вместе с другими, посещала лишь те мастерские, которые ей нравились, и могла разговаривать с кем угодно, не боясь, что ее призовут к порядку. Случалось, она подолгу стояла, глядя в пустоту, вытаращив свой белый глаз без зрачка, а потом вдруг начинала судорожно рисовать, словно получила извне какой-то импульс.

Если она и виделась с Октавио или с Леди Септимой, то эти встречи проходили втайне от всех. Офелия заприметила, что иногда кто-нибудь из сотрудников уводил ее прямо с вертящейся карусели и она возвращалась примерно через час. Одно было удивительно, чтобы не сказать тревожно, – ее присутствие в первом протоколе. По словам Октавио, его сестру поместили в Центр совсем маленькой, а теперь она была уже почти взрослой девушкой. Не слишком ли долгая задержка на первом этапе программы? Кроме того, Секундину никогда не сопровождала няня-робот, зато сотрудники Центра следили за ней с пристальным вниманием. Стоило ей взяться за карандаш, как они начинали делать заметки и перешептываться под покровом своих серых капюшонов. И в обязательном порядке реквизировали каждый ее рисунок. Офелия сочла бы их поведение нелепым, не будь она сама в столь же нелепой ситуации.

Она не знала, был ли тому причиной ее статус новенькой, но Секундина неустанно пыталась общаться с ней – куда больше, чем с другими. Едва завидев Офелию, она кидалась навстречу, хватала ее за руку и засыпала нелепыми восклицаниями типа: «Ощетинь зрачки!», «Зонтик всё портит», «Нужны лопаты без сумбура?» И даже в тех случаях, когда она пыталась выразить свои мысли на письме, выходила всё та же галиматья. Однажды она завела бесконечный монолог, где фигурировали неделикатность погоды, молотые креветки, лунные топоры, ракеты с искривленной траекторией, сокол, считавшийся пропавшим, и волосяной покров на зубах. Офелия, как ни силилась, не поняла ни слова, к великому разочарованию Секундины, которая в конце концов безнадежно махнула рукой и вручила ей очередной рисунок.