Граница миров - [139]

Он еще зорче всматривается в то, что наконец-то напоминает контуры за скоплением плотного тумана. Ну вот. Торн искал дверь – он только что нашел колодец. Какое-то старинное сооружение, судя по жалкому состоянию строительного раствора и по обилию мха, которым оброс каждый камень. Нет ни ведра, ни цепи, но Торн и помыслить не может глотнуть воду, которая соприкасалась со всем, что только природа может произвести антигигиеничного. Запах от колодца идет неописуемый. Если бы это не был единственный элемент окружающего мира, Торн охотно держался бы подальше.

Он склоняется над краем колодца, тщательно стараясь к нему не прикасаться. Как ни парадоксально, царящая там тьма светла, даже ослепительна, и этот свет не утаивает ни одной детали: грибы, миазмы, черви.

А в самой глубине – малышка.

Она сидит по пояс в воде (только вода ли это?), а ее кожа, волосы и глаза так темны, что Торн не может различить черты лица, которое она поднимает к нему. Она ничего не говорит. Во всей этой черноте выделяются одни ненормально белые ресницы, которые обрамляют два широко раскрытых глаза. Торн никогда не встречал эту кроху, однако без колебаний узнаёт ее. Дочь Беренильды.

При виде ее, раньше чем задаться резонным вопросом, как могла она оказаться в столь невероятном месте, почти на девять метров ниже уровня земли, в этой предположительно несуществующей вселенной, Торн ощущает прилив такой незамутненной ненависти, что сам удивляется. До сих пор он полностью не осознавал, какие усилия прикладывал, слепо отрицая само существование этой кузины, которая одним фактом своего появления на свет положила конец его незаменимости в глазах Беренильды; как злился на тетку за то, что одного его ей было недостаточно; как корил себя за собственную неспособность заполнить сердце ни одной матери; и наконец, как из-за этого был требователен к Офелии, рискуя утянуть ее в глубину своего персонального колодца. А теперь, встретившись с распахнутым взглядом кузины – он вверху, она внизу, – он осознает, до какой непростительной степени был глуп.

Следует поспешить, пока будущее, открытое отголоском в зеркале Мемориала, не стало прошлым.

Торн перелезает через край колодца размашистыми неловкими движениями. Если он не чувствует боли, это еще не означает, что его кости не переломаются в случае падения. Он упирается в стенки колодца (диаметром в один метр восемьдесят сантиметров), цепляясь сапогами и ногтями за щербины в строительном растворе и скользя по плесени. Любое соприкосновение с материей едва ощущается, словно он облечен в невидимый скафандр, но чем ниже он спускается, тем сильнее им овладевает отвращение. Искалеченная нога то и дело подводит его и едва не лишает равновесия. Он запрещает себе думать, каким будет обратный путь.

Добравшись до дна, он погружается по колено в месиво, которое точно не вода. Ощетинившаяся тень, предательски демонстрирующая позорное свойство когтей, безусловно, не добавляет привлекательности его внешности: кузина прижимается к стене. Ну, вот она наконец перед ним – его великая соперница (восемьдесят девять сантиметров). Торн теперь лучше различает ее лицо, пусть даже вынужден для этого согнуться. Несмотря на черноту кожи, она бесспорно унаследовала черты Беренильды; он надеется, что умственным развитием ребенок пошел не в отца. Глаза, которые она поднимает на него, бездонны.

Как следует обращаться к малышке ее возраста, чтобы она поняла? Торн неожиданно осознает, что он на это не способен, причем безотносительно к неприязни, которую она в нем вызывает. Он, никогда ничего не забывавший, не может составить последовательность связных слов – ни с точки зрения их смысла, ни с точки зрения их сочетаемости. Да и в любом случае, что он мог бы ей сказать? Что не решится бросить ее в этом колодце, даже если из-за нее опоздает, уж не говоря о том, что по ее милости он почувствовал себя мерзавцем?

Он снова думает об Офелии, о ее крови. Надо спешить.

Торн, поклявшийся никогда не подлаживаться со своим ростом к размерам других, садится на корточки в месиво. Протягивает руки. Изнуряющая яркость света в колодце подчеркивает черноту его шрамов; ему бы следовало застегнуть рукава рубашки, дети пугаются любого пустяка. Он обхватывает кузину; та не возражает и не сопротивляется, что неожиданно, но предпочтительно. Когти ощетиниваются при одном только соприкосновении, и вырвать ее из месива оказывается непростым делом. Торна застает врасплох вес малышки – вернее, отсутствие веса. Но что еще более удивительно, помимо всего, к чему он себя подготовил, – это та порывистость, с которой она вцепляется в него, прижимаясь всем телом, словно его присутствие в колодце, несмотря на враждебные когти и резкие движения, стало для нее самой успокоительной вещью в мире.

У Торна возникает иррациональное ощущение, что эта прижавшаяся к нему невесомость просачивается сквозь его ребра, сливается со всем, из чего он состоит, и освобождает от тяжести, которую он носил в себе, сам того не подозревая.

Он хочет найти Офелию, но прежде всего он должен вернуть Беренильде ее дочь.

Едва Торна пронзает эта очевидность, как пространство вокруг них искажается. Колодец внезапно расширяется, достигая размеров зала, а месиво испаряется, превратившись в густой слой эраргентума. Какие-то силуэты нервно мечутся вокруг, не замечая Торна и ребенка, которого тот неловко прижимает к себе. Их голоса и краски словно приглушены. Они напомнили бы ему призраков, если бы не его убежденность, что в призрака превратился он сам. Чем бы ни был этот зал, Торн понимает, что они находятся на одной странице времени, только те люди на