Граница миров - [138]

Торн идет быстрее, пробираясь сквозь эраргентум и даже не стараясь понять, как вообще он еще может ходить. Здесь он лишился и ножного аппарата, и палки, а его нога при каждом шаге сгибается под совершенно несообразными углами. Он не чувствует никакой боли, что его совсем не радует (белизна, амнезия, мать, Полюс). Неравномерное разрастание костей, воспаление суставов, мнезические[83] мигрени – вся эта органическая информация составляла формирующий его контур, который исчез одновременно с окружающим миром. А без ограничивающего контура его память переливается через край, как жидкость (белизна, эмаль, улыбка).

Нет.

Торн категорически не желает, чтобы это воспоминание, еще в большей степени, чем любое другое, навязчиво лезло ему в голову. Он не желает этой двери, перед которой когда-то прождал три часа, двадцать семь минут, девятнадцать секунд и которую ему так и не открыли. Он не желает этой замочной скважины как раз на высоте его глаза в те времена, когда его костяк еще не разросся до непомерных размеров. Он не желает смеха матери, осыпающей комплиментами нового посла Фарука, едва вышедшего из детского возраста, которого она уже пригласила к своему столу. Он не желает этого мальчишки – тот не он, но в отличие от него получил всё, чего сам Торн никогда не получит: достойное рождение, безоблачное будущее, красоту, сквозящую в каждом миллиметре кожи, улыбку матери. И, постыдно приникнув к отверстию замочной скважины, он больше всего не желает одиночества, которое подметил при свете люстр в глазах Арчибальда. Во всём сходное с тем, что испытывает он сам в полутьме прихожей.

Белизна. Торн прибавляет шаг, всё глубже погружаясь в эраргентум с его отсутствием контуров. Он не знает ни где он, ни куда направляется, но продолжит идти, пока не найдет единственную дверь, которая никогда не закроется перед ним и за которой его действительно ждут.

Дверь Офелии.

Новое половодье памяти (дверь, комната, Евлалия Дийё, Раскол) – и волна, обратно пропорциональная движению, совершаемому его ногами, увлекает Торна назад. Чем дальше он продвигается в белизне, тем дальше отступает во времени, к прошлому Фарука, которое мать насильно вложила в память Торна.

Вначале мы были единым целым.

Но Богу это не нравилось. Он развлекался, пытаясь нас разъединить. А потом, наскучив этими играми, забывал про нас. Бог был до того жестоким в своем равнодушии, что пугал меня. Но порой Он бывал добрым, и тогда я любил Его так, как не любил никого на свете.

Я думаю, мы все могли бы жить вполне счастливо – Бог, я и остальные, – не будь этой проклятой Книги. Она внушала мне отвращение. Я знал, чтό меня связывает с ней (и как ужасно связывает!). Но в полной мере я осознал это позже, много позже. А тогда я ничего не понимал, я был слишком глуп.

Да, я любил Бога, но ненавидел Книгу, которую Он раскрывал по всякому поводу и без повода. Это Его забавляло. Когда Бог приходил в доброе расположение духа, Он писал. Когда Он гневался, Он тоже писал. А однажды, в ярости, Он совершил чудовищную глупость.

Бог расколол наш мир на куски.

В голове у Торна снова возникает сцена, тысячи раз воспроизведенная в памяти, – та дверь, которую Евлалия Дийё захлопнула за собой в день Раскола. Она закрылась в своей комнате. И запретила кому бы то ни было следовать за ней. Фарук, чьи дрожащие пальцы на дверной ручке Торн видит, как свои собственные, в конце концов ослушался. Открыл; зашел; увидел. Половина комнаты исчезла.

Загнанный в колею этого неполного воспоминания, Торн идет всё быстрее и быстрее, искривляя и выпрямляя ногу. Из его тени растут не только когти, но и спутанные корни и ветви, отражающие разветвления памяти.

Евлалия была там, она стояла перед висящим в воздухе зеркалом, на еще оставшейся части пола. (Обуздывай свою силу.) Тогда почему Фарук почувствовал себя таким покинутым? (Утри слезы.) Почему он испытал то же самое, что Торн у замочной скважины? (Бог был наказан.) Почему Евлалия решила вырвать страницу из его Книги, лишить его памяти, приговорить к амнезии Духов Семей и, соответственно, всё их потомство? (В тот день я понял, что Бог не всемогущ.) И что за странное зеркало висело в половине комнаты, между полом и небом? (С тех пор я Его больше никогда не видел.)

Торн застывает среди белизны и воспоминаний, заставив картинку замереть крупным планом. С порога комнаты окаменевший Фарук смотрит в спину Евлалии Дийё, которая стоит у края пустоты, лицом к висящему зеркалу; воздушная тяга вздымает ее длинное платье и волосы. Ее меньше интересует апокалипсис, расчленивший мир, чем это зеркало. Торн недоверчиво разглядывает застывший перед мысленным взором кадр, который память проецирует на внутренние стенки его черепа через глаза Фарука и через плечо Евлалии. Одно отражение мельком наложилось на ее собственное, продержавшись не дольше мига: Офелия – Офелия с разбитыми очками – Офелия в окровавленной тоге – смертельно раненная Офелия.

Отголосок будущего. Торн только что увидел будущее внутри воспоминания, которому много веков. И то, что он увидел, недопустимо.

Раз за разом разворачиваясь на все триста шестьдесят градусов, он оглядывает эраргентум в поисках выхода. Где бы он ни был, если он сумел войти, то по всей математической логике должен и суметь выйти. Пусть это невозможно, он всё равно должен. Если понадобится, он взломает все двери всех ковчегов и даже больше того.