Граница дозволенного - [33]

Была и третья встреча. Я наконец разглядела, насколько топорно и безыскусно Люсьен (отчасти из уважения) пытается к нам подольститься. На реплику Эсекьеля насчет Стендаля он заявил, что «Красное и черное» просто перевернуло всю его жизнь, а Эсекьель гений, истинный андский гений. Потом он восхитился выбором японского ресторана, который мы отыскали в справочнике «Загат»; до небес превознес свежесть по данной семги и уже на выходе огорчился, что я, великолепный ландшафтный дизайнер, не могу работать в Штатах и вынуждена сидеть в доме без дела. В устах человека менее бесхитростного подобные комментарии прозвучали бы едким сарказмом — такова обратная сторона банальности. Поскольку была среда и обоим моим спутникам предстоял завтра ранний подъем, из ресторана мы отправились прямо домой. И что-то не задалось. Что именно, не пойму. Вообще плохо помню происходившее. Похоже, в квартире оказалось слишком много света. Не размеренного ритма светофоров и фар, не блеска городских огней, а того, который не позволял забыть о четырех стенах комнаты. Все наши действия и слова обретали реалистичную неприглядность. Тела не слушались, движения делались резкими, стоны — пронзительными, страсть — наигранной. То ли Эсекьель вышел из игры и остался сторонним наблюдателем, то ли Люсьену разонравилась его роль, а может, просто-напросто я разуверилась в созданной им легенде и просекла его фокусы. Неискушенность и открытый настрой Люсьена с самого начала позволили нам избежать ревности и страха, что я увлекусь этим молодым человеком, однако эта же самая открытость и развеяла в итоге все очарование таинственности. Мы с Эсекьелем остановились и вынуждены были ждать, словно пара светящихся шаров перед светофором, пока нам снова разрешат двигаться.

С Люсьеном мы потом пересеклись еще раз, на Вашингтон-сквер, вокруг которой сосредоточились здания университета. Сидя на скамейке, я ждала Эсекьеля, покупавшего марихуану у одного из многочисленных промышлявших в этом квартале дилеров, и заметила нашего взрослого мальчишку, только когда он очутился прямо передо мной. Мое тело не отозвалось никак, у Люсьена я тоже особой реакции не увидела. Он сверкнул ослепительной улыбкой, поинтересовался насчет Эсекьеля (на его лекции он уже перестал ходить), а потом принялся пространно расписывать, как тяжело идет работа над диссертацией. Бедняжка, подумала я, считает своим долгом объясниться. И вместо умиления он вызвал у меня только злость. Еще один мачо, для которого переживания — пустой звук. Их представление о себе подчиняется жизненному плану, который, при всей нелепости, управляет их поведением в обществе и заставляет недооценивать смысл происходящего с ними в действительности. Я не собиралась играть в Виолетту Нозьер[8], «девочку днем, женщину ночью», вести двойную жизнь и тому подобное. Раз мы переспали, можно хоть намеком дать понять, что ты об этом помнишь. Но нет. В жалобах на академические сложности не было ничего личного, мы словно вернулись к моменту знакомства, в атмосферу навязанной дружбы, пропитанную запахом начос и острого соуса. Вдруг он замолчал, растягивая губы в саркастической усмешке: «Боюсь, придется на время лишить себя вашего чудесного общества». Порывисто обняв меня и чмокнув в шею, он ушел. Неожиданная пощечина под самый конец, когда уже не ожидаешь удара.

* * *

Выпив кофе и выкурив подряд две сигареты по своей послеобеденной привычке, Эсекьель отправился обратно в Вальпараисо. Я после его отъезда ощущаю что-то вроде аритмии — чувствую себя настолько незащищенной, что готова сомневаться в надежности собственного тела. Те немногочисленные опоры, которые я себе выстроила за эти два месяца, пошатнулись, тянет позвонить ему и попросить начать все сначала. Если мы оба так остро переживаем, значит, наверняка можно все склеить. Будем считать развод ошибкой. Можно поискать новые, более зрелые пути решения, не истязая себя, но и не действуя вслепую. А Роке? При воспоминании о нем все надежды летят прахом. До той минуты как мои пальцы словно сами собой набрали номер Эсекьеля, я действительно ждала Роке. Но теперь при одной мысли о его приезде в выходные мне делается плохо, будто кто-то пытается сломить мою волю. Роке изначально вел себя как несокрушимая сила, руководствуясь невообразимыми принципами, похожими на правила, которые иногда устанавливают себе дети, играющие во взрослых. Мы и месяца не встречались, а он уже считал себя чуть ли не моим мужем. Я его каждый раз одергивала, но чем ближе мы продвигались к разводу, тем настойчивее он напирал. Он был со мной в самые тяжелые праздники — Рождество и Новый год — здесь, в Рунге, и не скрывал своих намерений. Я убеждала его, что не хочу вот так сразу ввязываться в новые отношения. Я тосковала по Эсекьелю настолько, что мне не составило никакого труда в этом признаться, когда мы гуляли по пляжу в Майтенсильо утром двадцать пятого декабря — в последний тихий день перед нашествием диких орд подростков, распущенных на каникулы.

Предыдущая ночь прошла ужасно. Роке привез из Сантьяго шампанское, я купила морских ежей. Мы уговорились провести время вместе во что бы то ни стало. Ему было легче, поскольку они с женой уже два года как развелись, а я, наоборот, никак не могла свыкнуться с его присутствием, а тут еще за час до ужина мои раны разбередил звонок Эсекьеля. Я отторгала Роке не сознательно, а скорее инстинктивно, от навалившейся на меня тоски, гасившей любой проблеск взаимопонимания. Однако мы не разъезжались, а Новый год встретили в таком же унынии, как и Рождество, с той лишь разницей, что перестали сопротивляться тоске. После раннего ужина мы улеглись в постель в одиннадцать, а проснувшись утром, вымученно обнялись. В этом объятии скрывался страх перед возможными последствиями наших благих намерений.